Метр
Как машины мчались мимо него, так мчалась его жизнь быстро и незаметно. Если бы только мог он обратить своё внимание на то, что вокруг него, различить в этом свои чувства, различить их истоки, понять, где он находится и что происходит с его жизнью, он также отчаянно испугался бы, как испугался бы этих машин, если бы смог их видеть.
Мужчина, в серой грязной куртке, грязной не от валяния по земле, а от отсутствия чистоплотности, шёл по расплывчатой, раздвоившейся и мутной белой линии на асфальте. Шёл не от желания делать осознанные шаги, а с желанием избежать любых шагов. Угар иллюзий из пластика крепко держал его за небритую глотку. Глаза, давным-давно, превратились в глазёнки. Ему весело. Веселье из глубины, веселье на дне мутного болота, плохо пахнущего грязной работой и семейной драмой. Он бы так и шёл, дальше, с шашкой на голо, отчаянно борясь со своим здоровьем и окружением, отчаянно борясь со своей жизнью, если бы уже не взлетел.
Самозабвенно, навсегда теряя тяжёлую голову и сознание в котором никогда не был, он поднялся над землёй. Обилие всего того где можно тонуть, и он тонул, поднялось вместе с ним и на деле оказалось совершенным мелководьем. Жизнь оборвалась, поднимаясь телом над дорогой от удара машины. Жизнь была, поднялась и опустилось просто телом, с историей, но без присутствия.
Даже лужа, которую он после себя оставил, была невыразительна на влажном вечернем асфальте.
Смерть, пугающая, если увидеть её с обочины той дороги. Пугающая не тем, что машина не остановилась, а лишь выровнялась на своей полосе слегка сбавив скорость, и снова отправилась с потоком. Пугающая не сигналами, с которыми машины объезжали тело лежащее на разделении дорог. Пугал звук удара, гулкий и внятно говорящий. Пугал тихий и почти молчаливый звук падения обратно на асфальт.
Пик. Мгновение, на которое человек поднялся над собой, поднялся над своей жизнью, но уже без неё в руках. Эти пустые глаза, этот разбитый мозг и остановившееся сердце, уже ничего не рассмотрят, так ничего и не рассмотрят. Вечер продолжался, продолжался уже по встречной, с совершенно другими скоростями.
«Минус один», — весело подумала она, стабилизировала машину на дороге в своей полосе, поправила левую сиську и продолжила погоню за временем, которого оставалось всё меньше. Нет, она не боялась старости, не боялась отсутствия любви и внимания, она просто торопилась. А это лишь эпизод, которому не надо придавать особого значения. Легко, легко двигаться дальше. К смерти, как и к жизни, агент ЛЛП 32 привыкла уже очень давно.
Километр
Очень красивая женщина. Похожа и на сороку, и на лягушку одновременно. Лили открыла дверь и достала из машины свою длинную оголённую вырезом платья ногу. Так, как может только она.
В воздухе запахло девственностью, непорочностью и самым горячим сексом, вместе. Белая нога так и торчала из машины. Ни чулок, ни колготок. Только громоздкая туфля, коленка и бедро…
Бампер капот и лобовое стекло были испорчены ударом тела на дороге, но этого совершенно никто не видел. К машине, с разных сторон, устремились люди, мужчины. Она одарила взглядом первого попавшегося на глаза и он протянул ей руку, помогая вылезти из машины, как истинный джентльмен, пусть за ним такого раньше замечено и не было, но он источал уверенность и покорность. Его прекрасная молодая жена, светлая, мягкая, оставленная в одиночестве, краснела уже не от смущения, а от злости и ненависти.
Лили положила свои длинные пальчики на ладонь мужчины, пискнула, и не очень ловко вывалилась из машины. К её ногам упала белоснежная сумочка минодьер, в мелких камнях, с золотой цепочкой. Из неё бесконечно посыпались какие-то таблетки, презервативы, помада, тушь, деньги, карточки, пистолет, патроны, перчатки из разных пар, и украшения... Предметов тоже никто не видел, все видели её прекрасное лицо, без малейшего намека на макияж, только ресницы… Только её удлинённое и небрежное каре, её нежные тёплые губы, гладкая шея, шикарная, выделенная тёмным глубоким платьем грудь, маленький, беззаботно-сексуальный животик, талия и очень крепкие бёдра. У мужчины с её пальчиками на лодони привстал. Она забрала их у него, дрогнув, глубоко втягивая воздух, и удручённо, но очень мило, глянула себе под ноги.
Тут же, все бросились поднимать пистолет и патроны, заряжать и проверять его, на всякий случай, собирать таблетки и деньги, добавляя свои, на всякий случай. И портье, и парковщик и прохожий с женой, но уже одинокий, и гости дома, к которому она подъехала — все склонились пред её дыханием. Она приняла сумочку, даже не глядя от кого, и медленно, но быстро, пошла ко входу, растягивая мгновение счастья своего присутствия на этой улице, ещё на секундочку, для всех, кто её видел.
Её хотел даже столб, рядом с которым стояла битая машина. Сердца осыпались в брюки. Кровь, из голов, ушла туда же. Поговаривают, что на следующий день этот переулок переименовали в Безудержный, ибо так было горячо.
Подождите-подождите, а есть в ней что-то азиатское!.. А, нет, показалось. Как мираж, растворилась она в дверном проёме, оставив в сердце этого переулка неутолимую жажду. Гостиная потеплела, посветлела, и стала шире, как только женщина в неё вошла. Плавно и неотвратимо. Если бы только потолок этой комнаты мог быть небом и впитывал всё что она выделяет, всё что тут испаряется, то с неба, вскоре, посыпались бы пенисы, как дождь.
— Доброй ночи, Ваше приглашение, — поинтересовался слишком пожилой мужчина, чтобы хоть на пол пути проводить её к небесам.
Она посмотрела на него горящими звёздами пламени, искрящегося, в глубине океана её глаз. Посмотрела и выдохнула полной грудью ему в лицо. Мужчина разрыдался и отшатнулся в сторону, недостойный — его так никто и никогда не полюбил, его никто и никогда не видел, как она сейчас. Она улыбнулась ему и молча шагнула вперёд. Господи, о, Боже, мой! какая задница… у какого-то бедолаги даже свело скулы, как от кислого и холодного, только от горячего, и от сладкого.
Лили видела цель, и шла к этой цели. О! как она шла… и вместе с ней приходила Любовь, с каждым её шагом. У её цели не было даже шанса не быть поглощённым этой любовью. Он пропал. И жаждал теперь только одного. Был готов ждать, готов умереть, и он был даже готов всё отменить, освободиться от всех и от всего, чтобы завтра, и всегда, быть только там где хочет она, а значит там, где он должен. О Боже, как она дрожала, как она дышала, когда он к ней прикоснулся, лишь прикоснулся, и всё было по-настоящему — она Любила его... Дальше мы не пойдём. Сейчас не пойдём, за любовью. Даже у любви есть черта которую нельзя переступать.
А если мы уже пересекли границу привычного чтива и удобных тем? И есть ли тут место не только весёлым пенисам с потолка? У каждой дороги есть начало, и мы обратимся к началу её пути. Там, за границей дозволенного и приемлемого. Там, где никогда и не было никакой любви. Как, вообще, приходит любовь и где очертания её границ? Через что нужно пройти, чтобы добраться к любви безусловной? Всегда ли она здесь?
Все границы очерчиваем лишь мы сами. Стираем их тоже мы. Мило.
Миля
В отсутствии света, в отсутствии тепла и условий, рождается и множится жизнь. Рождаются дети. В грязи Земли, в темноте, шевелятся жизни. Вот оттуда она родом, из чужой грязи и темноты, из чужой бесконечной бедности, слабости, и алкогольного трипа. Новая светлая жизнь.
Солнечные лучи падали сквозь стекло, она стояла перед ним смотрела на улицу. На качелях катались другие девочки из её дома, они смеялись и шептались о чём-то. На площадке, за металлической сеткой, пускала дым стайка подростков. Девочки обсуждали их.
Она смотрела и не улыбалась, она смотрела и не плакала. Она смотрела и хотела чтобы в её жизни тоже были качели, но их уже не было, и тех что во дворе, и тех что могут раскачать эмоции от ярости к любви или от радости к грусти. Она сузилась до луча, сквозь окно, и через него смотрела. Смотрела и видела прямо то, что обычно скрывается в человеческой темноте, в темноте общества. Она смотрела из этой темноты, сквозь окно, на своё детство. Солнечный свет падал на подоконник, цепляя край цветочного горшка, оплетённого пластиковой соломой. Падал на пол. Падал на постель. Падал на сальную кожу тела.
— Ну, ты чё сегодня? Всё ж нормально, — сказал мамин мужчина, натянул несвежие трусы на свой зад, поправил в трусах рукой, понюхал руку, и натянул джинсы.
Она, вытесненная куда-то из своего сознания, куда-то за пределы собственного тела и жизни, страхом и болью, чужой похотью и непотребством, чужим существом, просто смотрела в окно. Он подошёл и взял её за волосы, что-то злобно говоря на ухо, тихо захлёбываясь в собственной мерзости. Она слышала, смотрела, но была безучастна. Безучастна. Не могла, девочка, во всем этом участвовать… Она ничего не говорила. Просто стояла, не выказывая страха и боли, не выказывая слабости. Она просто смотрела, но уже в совершенно другое окно, напротив. Взрослый человек, мужского пола, что-то говорил. Развернул её лицом к себе и силой пытался быть… Что мог сказать он, после изнасилования? Что могла она слышать? Часто он бормотал о любви, когда трогал её, перед тем как взять. Говорил, что любит, любит… а потом бил, пытаясь убить и в ней человека, пытаясь заглушить то, что заглушить невозможно, и она это прекрасно слышала в нём. Слышала то, о чём не говорят.
Все самые жуткие, мерзкие, и страшные подробности, о которых я только могу написать, все самые страшные события, которые я даже не могу представить и выдумать — всё это будет правдой. Всё это и есть правда, нашей с вами жизни, нашего с вами общества. Правда людей, человеческая правда бесчеловечности, о которой не говорят. Сколько этой и подобной темноты, подобной тихой правды, есть в самой засранной и захудалой деревне или в самом большом и прекрасном солнечном городе? Будь то китайская, африканская, беларуская провинция или развитое европейское или американское поселение. Все они местами оставлены. Везде есть грязь и темнота, которую несут в мир именно люди, собой. У любой жизни есть разные этапы развития, разные этапы становления. И глядя в пару глаз, на улице, глядя на своё отражение, разве не понимаем мы?
Написать об этом — уже не приятно. Может быть, поэтому о насилии не говорят? Да. Скрывают только то, что и так скрыто, что и так мерзко и не потерпит света, не потерпит освещения. Хвастаться не чем? А жить с этим? Кто сильнее боится освещения, жертва или насильник? Стыд или страх? Боязнь насмешек. Боязнь наказания и клейма. А ведь это именно то, о чём говорить нужно обязательно! Хотя бы для того, чтобы заново очертить утраченные границы. В отсутствии чистоплотности и гласности рождается только грязь, в отсутствии культуры рождается невежество и насилие. В отсутствии речи истина остаётся сокрытой. Каждый кто молчит поддерживает темноту? Сказать хотя бы себе. А отстраниться, как раз и значит принять активное участие. Но о чём я говорю, когда и в своей жизни мы не можем принять участия? Когда чья-то там темнота — это совершенно не наше дело... А я Человек, пусть и живу в этом же мире, в этом обществе, в это время. Конечно нет.
Иногда, чтобы говорить о том что за чертой комфорта и иллюзии приличного общества, иллюзии семейных ценностей, нужно пересечь черту. Даже если она двойная, и там встречное движение. Обязательно нужно пересечь. Иначе это не правда. Нельзя говорить об обществе, из комфортного удалённого места, недоступного большинству живущих сейчас на земле. Всегда легче уйти и отстранится от жизни, будь то психологический приём или уход в горы. В пещере, мирно или ананируя на рассвет, уже невозможно, сегодня, постичь аскезу — это будет ложь. Аскеза сегодня — это остаться человеком, там, где ты есть прямо сейчас.
А Лили вытеснена за пределы места где она была… За пределы возможного и допустимого. И там, за этими пределами, в отсутствии границ, если обретаешь себя то обретаешь всё то безграничное и снова обретаешь мир. Но она, конечно, в детстве была просто травмирована и зажата. Пряталась, как и все мы, где-то там, откуда ничего не видно и не слышно, там, где можно не участвовать, чтобы просто продолжать жить.
У жизни разные этапы. Так много сказано о том, что каждому даётся испытание по плечу, что всё в мире идёт своим чередом, и так мало сегодня в этом правды, как много страха осветить и признать грязь, взять ответственность и признаться. Признаться в том, что всё это наше, не говоря о зрелом решении прибраться за собой или о стремлении подняться из темноты.
И в таком обществе, как следствие, испытания впервые случаются не тогда, когда человек созрел и сформировался, когда готов. Надругательство. То, что было впервые с Лили, просто отрицалось механизмом защиты, а она ничего не помнила. Снова и снова. Она так сильно хотела выйти, хотела освободиться от этого, так неистово стремилась вырваться, и так отдалялась своим сердцем и остатками разрушенного детского восприятия от темноты, что однажды, обнаружила себя наблюдающей со стороны.
Это и стало началом. Началом новой Лили, ещё себя не осознающей, но уже безграничной и готовой идти дальше.
Морская миля
Такая гладкая прозрачная кожа… Был ли у него шанс не жить под этой, её, кожей? Он только о ней и думал. Он её любил. Его манила грудь, фигура, она снилась ему. Кровь превращалась в лаву, когда он думал о ней комната становилась теплее и уютнее, наполняясь мечтами. А когда он видел Лили он терялся, совершенно терялся, где-то под этой кожей. Он всё знал, но только из того, что о ней говорили, и это, как будто, правдой не было, не её правдой. Сама она почти не говорила.
Лицо светилось привычным спокойным выражением, она сидела на бетонном уступе и чему-то улыбалась. Чему-то своему. Листьям на деревьях, солнышку, белым пушистым облакам, ласковому ветру —тому, что у неё есть. Как его зовут она не знала, не помнила, ей было плевать, ей нужна только любовь. Не та, безграничная и беззаботная, безусловная и всё собой заполняющая. Её манила незаживающая чёрная дыра, манила снова и снова, чтобы почувствовать, чтобы что-то понять.
— Давно тут сидишь? — спросил парень из выпускного параллельного класса, дрожащим голосом. В её глазах было что-то такое чего он не мог постичь, не мог даже приблизиться к пониманию. Хороший парень. И в учёбе, и среди друзей. Не лох и не буйный. Хороший парень, ровный, как безразличное её настроение.
Она прищурилась, глядя на него, прикусила губу до красноты, для красоты, и разлилась смехом. Сидела она давно:
— Деньги принёс?
Он запрыгнул к ней на парапет и подвинулся ближе, вплотную. Хотел поговорить с ней, рассказать про своих бешеных младших сестёр, которые его достали, рассказать про вредину маму, которая зажала ему новый айфон, про отца, который так редко с ними в этом месяце. Про всё и про то, что не успел купить себе те самые кроссы, и что он думает о ней, что любит. Она всё это видела, всё понимала, и ничего из этого ей интересно не было. Она отсела, строго заглянув в его глаза, и он стушевался.
— На…
— Норм. Ты чё хочешь? Минет могу здесь.
— Не, я хотел, это, чтобы мы вместе… дома никого, мама с малыми на тренировке…
Она покачала головой, показывая, чтобы он замолчал. Пересчитала деньги и улыбаясь снова посмотрела на него. Там было больше, больше, чем могло бы быть, и в деньгах, и в его глазах. Он смутился и отдал всё, что у него было. Она засмеялась, подержала деньги в руках, и отдала ему часть обратно:
— Не надо так, держи, — сказала она не о деньгах, — Пойдём! А ты вроде ничего?
Она спрыгнула, поворачиваясь спиной, поправляя трусики приподнимая юбку. Всё было в порядке, просто играла с ним, бросая взгляд через плечо, и он был сражён, был безнадёжен. Безнадёжен. Такое говорящее слово, когда погружён и поглащён кем-то на все сто, когда ничего больше не видишь, не можешь жить чем-то другим, тогда у тебя нет никакой надежды, потому, что в тебе нет надёжности для неё, нет ничего, потому что ты слишком занят своей к ней любовью. Что ты можешь дать, если у тебя самого нет ничего кроме неё? Твоя жизнь это она? Тогда тебя самого нет, нет и для неё. Вот это с ним и было. Иначе быть не могло. Любовь, первая любовь, когда к ней совсем не готов. Без понятия о чувствах и гормонах, без понятия о физиологии и энергиях, без понятия об ответственности и самостоятельности. Без всего того, что начинаешь искать, когда теряешь любовь, если к ней не готов. Но он верил в неё, верил в будущее с ней, верил каждому её жесту, и это было прекрасно, красиво, сказочно, и не имело с ней ничего общего.
Малышка Лили давно поняла, что у неё есть, и как только поняла, захотела разобраться что с этим делать. Так она узнала что такое сексуальность и, со временем, узнала что такое её сексуальность. Узнала и начала ставить эксперименты. Стала погружаться в это море, всё глубже и глубже, до тех пор, пока не обнаружила себя на дне морском, от которого оттолкнулась на поверхность. На поверхности, над водой, как русалка, как морская владычица, знающая самые потаённые бездны и глубины, владеющая сокровищами скрытыми толщей воды, она обнаружила себя.
Русалка, о двух ногах, властительница чувств и морей. Вода и есть любовь… Только из самых тёмных глубин можно подняться оценивая яркость света, так высоко, над водой. Только в отсутствии света и воздуха, можно так самоотверженно стремиться, чтобы выбраться на поверхность.
Агент ЛЛП 32 (Лили Ласковая Писечка), богиня любви, погибель для каждого «моряка», осмелившегося прикоснуться к воде. Каждый будет поглощён без остатка, и погибнет, не умея плавать, как погиб тот парень, из школы, который не смог её позабыть, не способный понять, что любовь не принадлежит кому-то, что любовь есть во всём.
Так, не способный принять себя в любви, он помнил и терзался ею, всю оставшуюся жизнь. В то время, как раненая девочка становилась женщиной, а женщина неуязвимой богиней, он опускался на дно, сжимаемый отсутствием воздуха, в отсутствии способности открыться и довериться жизни.
Семья. Жизнь. Без любви. О, как он просил, как он мечтал о мгновении встречи с ней, до тех пор, пока однажды не был услышан, ибо каждый будет услышан, даже если он не в себе, не отдаёт себе отчёт о чём просит.
Закрываясь от жизни, идя по линии на дороге, где мчится любовь, ты будешь уничтожен, если к ней не готов.