Бекабукабя
Эти яйца зимовали, мягко говоря.
Доисторическая крылатая барышня, сеяла свои яйца прямо на лету, как это и полагается всем доисторическим существам — сеять тогда, когда готово сеяться.
Шесть прекрасных коричневых чешуйчатых крыльев, ровно по три с каждой стороны, несли её над загадочным доисторическим плато, к её сказочному доисторическому будущему — настало время свершений.
Никаких историй, связанных с её будущим, нет. То ли потому, что времена доисторические (то есть до какой-либо истории), то ли потому, что ничего особенного и не происходило, в жизни обычной, самой загадочной, оккультной, магической, шестикрылой бабочки. Ну, в самом деле, какие там истории, если нам ничего не рассказывали? Если бы что-то было, то рассказали бы, наверняка рассказали…
После, по отпечатку её крыла и, конечно, собственному неведению, её назовут Baryshnyala Occulta. Доподлинно, сейчас, нам известно (в рамках произведения) только то, что среди множества рассеянных ею яиц, сквозь неведомое число времени, течение климата и образование континентов (я уж не знаю, уместно ли будет сказать: сквозь терраформирование), к нашим временам добралось несколько из них, несколько из яиц волшебной доисторической бабочки. И где бы вы думали? Под Псковом! Но ничего странного в этом нет. Для шестикрылой волшебницы нет и не было никакого Пскова. Даже такого вида, что строит эти города — нет.
Потеплело, вы заметили?
Вот и яйца заметили, но до нашего времени добрались далеко не все. Те, что добрались, слиплись, когда-то, при метании самки крылатой барышни, и упали втроём, в какую-то ямку, или трещинку, или раскол в камне, или кто теперь разберёт. Из-за перемены температуры и влажности они так и не вылупились, ооочень долго, очень долго не вылуплялись. Можно сказать, что эти яйца, как семена, упали в будущее. Воистину волшебное существо, эта бабочка Occulta — метать яйца в будущее, в далёкое-далёкое будущее. И вот оно наступило.
В середине лета прошлых лет, в погожий солнечный денёк… Не знаю, что они там копали, под Псковом, и как это вышло. Может магистраль какую-то строили или пытались добыть ископаемых и полезных. Может, вообще, кто-то в скважину для воды, колодца, углублялся. Кто теперь скажет? Сегодня, при таком изобилии истории, совсем не обязательно говорить о правде, времена-то исторические. Что-то копали. Три маленьких доисторических зародыша, покрытые плотной хорионовой оболочкой и снабжённые всеми необходимыми питательными веществами («желтком»), благополучно поднялись на поверхность.
Они никак не могли оказаться в настоящем, при жизни, но это произошло. Одно из яиц было деформировано, вытянуто и безжизненно, но стало своеобразным щитом. Прочное, как само время, оно, буквально, напоминало щит и прикрывало. Другое яйцо, к сожалению и счастью, было раздавлено, и своим осколком, как копьём, немного надкололо среднее яйцо, чудом, вливая в него свою жизненную силу, свой сок, свой желток, для дополнительного питания зародыша.
Средний эмбрион, крепко защищённый капсулой с одной стороны и с дополнительным питанием с другой, вскормился-таки.
В конце лета прошлых лет, в погожий денёк, на свет сегодняшнего солнца, пройдя стадию яйца, явилась во плоти (выползла) гусеница магической доисторической бабочки. Явилась, чтобы пройти все стадии и свершить метаморфоз. Доисторическая магия начала свою историю, летом, под Псковом, ползком.
Нежная и податливая зелень, такие же нежные и податливые насекомые. Изобилие и комфорт. Тёпленько и вкусненько. Гусеница питалась, чтобы двигаться в своём развитие дальше, но нежная и мягкая зелень не так богата необходимыми элементами, как растения из родного времени бабочки. Её жвала пережёвывали всё, что можно было пережевать: и растения, и насекомых, и землю.
Некоторые бабочки до того, как перейти от гусеницы к куколке, несколько раз меняют форму и оболочку, линяют. Наша доисторическая подружка питалась на славу и когда ей стало некомфортно в собственном теле, она, адаптируясь к миру и условиям, скинула свою тёмно-бурую шкурку, сняла оболочку, и обернулась тёмно-зелёной, ничем не примечательной гусеницей. Размера чуть больше, чем обычная современная гусеница.
Доисторическая волшебная бабочка, взрослая и крылатая, иная, нежели нам доводится видеть в городах, на полях, и в лесах, сегодня. Помимо размножения, барышня Occulta, находясь в значительной безопасности из-за своих размеров перед доисторическими современниками и из-за своей выживаемости, занималась плетением мира, своими крыльями и нитью…
По сравнению с «сородичами», бабочками тонкопрядами, коих известно очень много, она просто мифический ангел. Единственным сходством остаётся только то, что тонкопряды любят летать в сумерках, когда сам просвет между мирами тоньше.
Гусеница вылезла из яйца утром и к обеду уже первый раз сбросила оболочку. Климат и условия берут своё. После линьки её жвала уже не были так сильны и беспощадны. Теперь к питанию нужно отнестись серьёзно. По вкусу ей пришлись молодые побеги луговых цветов. Такие сладкие, такие разные, восхитительно! Но цветы однолетние, в своём большинстве, в отличие от вечных древних растений.
После второй линьки, через два дня, подчиняясь законам современности, бабочка утратила свою вечную жизнь, но укрепилась в стремлении свершить метаморфоз — условия подходящие.
Лето подходило к концу. Лето кончилось и началась осень. Осенью гусеница нашла плоды, вместе с ними нашла для себя оптимальный способ набраться сил и энергии, для главного преобразования — дикие груши и ягоды.
Кончалась осень, менялось небо и воздух менялся. Пора готовиться к холоду и темноте, самое время для куколки, вот только это не простая куколка. Occulta, перед обретением своей главной магической формы, должна заново связаться с миром, связаться своей плотью, сплестись, чтобы, после, плести этот мир.
Гусеница нашла подходящее дерево и подходящее на нём место. Теперь, крепясь жвалами к веточке, она пускала нити своей жизни, по тонким проходам, до самых корней, а от корней ещё глубже. Пускала нити и засыпала. Засыпала, вместе с природой, образуя свою третью форму — куколку, погружаясь в диапаузу, на зиму, до самой весны, до тепла и света.
К зиме, куколка обрела форму маленькой груши и укрепилась в ней. Небольшой твёрдый серо-коричневый плод. Плод древнего волшебства, плод магической доисторической бабочки, незаметно повис на дикой груше, рядом с заснувшим полем, у леса, неподалёку от города.
Если бы крестьянин средней полосы, вот прямо из этого места, находящийся в рабстве у своего барина, за мотыгой, взглянул на сегодняшних людей, на сегодняшний город… Occulta, перейдя в стадию куколки, погрузилась в сон и глубоко в устройство сегодняшнего мира. Она видела очень ясно, своими тонкими нитями. Она смотрела и не понимала, почему живые, тут, остаются на стадии гусеницы?
5 метров
Ползком к свету, бегом к убийству.
Наступила весна. Светлая богиня Леля коснулась, кончиком тепла и радости, кокона бабочки. Коснулась чистым небом и узкими прозрачными жёлтыми лучами солнца. Коснулась теплом и жизнью. Груша кокона начала поспевать.
Этой же весной мальчишка встал на ноги. Встал уже в понимании крепкого вертикального положения и ходьбы. Встал, в понимании обретения уверенности и привычки держаться на своих ногах. Он падал и падал, но просто продолжал подниматься — это естественно. Не естественно отказываться от стремления идти.
Обычный ребёнок, в обычной семье, если нам об этом судить, если смотреть со стороны на незнакомого человечка. Когда рядом, всегда, дела обстоят совершенно иначе. Каждый ребёнок особенный и невероятный. Умный и смешной. Разный, и невозможно уследить, когда же он успел так подрасти. И каждый взрослый тоже особенный хотя бы потому, что когда-то был ребёнком.
Обычный день обычной середины весны, обычный, если смотреть на него со стороны… Когда день наполнен, чутко и внимательно, когда очень близко к себе и дню, тогда, вместе с тобой, день становится особенным и наполненным. В обычный особенный день, наполненный детством и чудесами весны, мальчик, в сопровождении материнского голоса наставления и смеха отца, подъехал на своём новом беговелике к задней двери машины, чтобы с семьёй отправиться на пикник. Ну, как подъехал? Стремительно влетел в дверь, уже открытую. Беговел остался на улице, мальчишка очутился в салоне.
Машина слушалась хорошо, жена прекрасно и плавно продолжала шевелить губами и двигать руками, рядом, на пассажирском, а малыш спал почти в той же позе — как упал на заднее сиденье, так сразу и уснул. Виктор одной рукой держался за руль, а второй за коробку. Мысль о шашлыках ещё никогда не выделяла столько слюны и не застилала уши вакуумом, от всего прочего, кроме той самой полянки с брёвнами и кирпичами для кострища. У серой жидкой мазни на западном краю неба, плохим акварельным настроением, не было никакого шанса. Только солнце, только праздник, только счастье впереди.
Проблески, того самого летнего счастья, уже сейчас, ещё холодными и не ласковыми днями, порывами весны, сквозь отогревающуюся Псковщину. Проблески.
— Виить, ты оглох?!! Поворот не пропусти…
— Не пропущу, шладенькая моя. Ешть, поворот направо! — очень мило и несмешно передразнил Виктор свою жену и завернул во дворы. Он никак не мог пропустить поворот и забыть своего друга с семьёй, тем более что тот мариновал мясо.
Свободных мест во дворе не было и откуда им взяться? Их там всего два с половиной.
Виктор въехал на тротуар прямо к подъезду. На лавке сидела дочь семейства и охраняла вещи, сосредоточившись на прохождении очередного уровня в игре. Виктор посигналил. В окно, никем не замеченная, высунулась Марина, мокрой головой обёрнутой в полотенце, и исчезла. Её телефон на кухне тринькал сообщениями от дочери. Муж ещё не вышел из душа. А нет, уже вышел, он тоже услышал сигнал и подскочил к окну открывая его.
— Виить, братишка! На твоей, я щаас!! — радостно крикнуло красное подмигивающее лицо друга, в распахнутое окно.
Виктор, туго затягивая вайп, уже и без него понял. Девчонка обежала машину, вприпрыжку, в поисках своего приятеля.
— Спит он, лялька, привет.
— Привет, тётя мотя… ой хи-их-хих.
— Какая ещё тетя мотя? Ляялька!
Виктор открыл багажник и подошёл к лавочке, чтобы зашуршать мешками на скамейке, в поисках мяса.
— Тётя мотя, тётя мотя… — девочка убежала в подъезд.
— Виить, пойду зайду… — сказала тётя мотя мужу и пошла зайти.
Витя чувствовал лишь запах мяса и пришёл в себя только от крепкого рукопожатия друга, который уже спустился к нему, полностью одетый и готовый к первым весенним шашлыкам.
— Значит, кто-то всё-таки сдал на права?! Привет, Лёха, ха-ха-х.
— Ты не поверишь, это случилось, слууу-чиии-лоось!
— Тогда я бросаю рулить?!
— Бросай Вить, бросай. Говорят, дело хорошее. Иногда нужно просто отпустить…
— Ха-ха-х, ха-ха! — искренне, от очень сильных радостных чувств, и очень смешанных, хохотал Виктор, извлекая из багажника упаковку прохладных жестяных баночек…
День становился ещё лучше, хотя, куда уж там. Марина любезно приготовила для Оли кофе, пока закончит собираться, подруге тоже будет занятие. Дочка спустилась вниз. День богато густел красками бытовых маленьких праздников, этой дружеской встречи. Весна всегда любвеобильна, когда её замечаешь. Всё сталось на свои места.
— Оль, возьми, хоть бы поднялся кто!..
Оля взяла сумку и вышла из квартиры. Марина, с рюкзаком и пакетом, вышла за ней и захлопнула дверь. Жёны спустились к машине, на улице их ждал штиль и отсутствие участия. Скамейка, как бы разводя руками и грустно улыбаясь, пустовала. Машина закрыта, только глухой булькающий смех из салона и спектакль теней.
Друзья с детьми устроились сзади. Мальчишка всё так же спал, но уже на плече отца. Солнышко, весеннее солнышко. Ляля прошла уровень и была несказанно счастлива, у неё в руках появилась шоколадка, а на сиденье, между друзьями, красовалась начатая упаковка пива. И откуда она взялась? Шашлыки обещали быть.
— Нууу начинается…
— Приехали…
— Поведёт-то кто, Вииить?
— Хоть бы из города выехали…
Летело в затылки друзей сквозь высоко открытый багажник, но без злобы, просто поддерживая друг друга и исполняя привычную модель. Доча опять затётя-мотяла раздражая тётю Олю, мальчишка уже почти пустил слюну на папину куртку, мужьям от всего этого стало ещё веселее.
Подержанный ухоженный кроссовер прикрыл пропасть багажника, забитого вещами и продуктами. Марина предвкушала. Вы бы видели Олины глаза, когда её подруга подошла к водительской двери, её, практически, машины, почти в такую же припрыжка как доча ляля, и скользнула внутрь.
Марина села на своё пассажирское. Оля держала двумя пальчиками свои новенькие права и улыбалась так, что из складок кожи на её щёчках можно было немного взять и дообтянуть салон. Очень мило, и сердечно. Смущённая Оля повернулась назад, на мужа. Со слюнявым сыном на плече, без улыбки, но ещё с более довольным лицом, чем утром при сборах на шашлыки, он понимающе и тепло на неё посмотрел и пожал плечами. Ну, как тут злиться? Весна всё-таки.
Лёша с дочкой кого-то мочили и добивали… Из непонимания с чёрствостью и дружелюбия с радостью Оля выбрала второе:
— Поздравляю, подруга, блин, могла и сказать. Ну что? Вези теперь нас, — сказала она надувая губки и щёчки, пристёгиваясь ремнём.
— Знатно малого нагуляли, он от музыки не проснётся? Включи что-нибудь… спокойное или, ну ты говори, я дорогу помню, вроде...
— Ну поехали… Не проснётся, он теперь только от запаха еды глаза откроет, как зверёныш эти два дня, с этим великом…
— С беговеликом, — уточнил Виктор и поправил зверёныша, тот всё время хотел съехать.
Праздник выехал из мрачноватого косоглазого двора, по разбитой дороге, прекрасной машиной и компанией. Марина не торопилась и это нравилось всем, без исключения. Особенно довольна Лёшина машина, с невысокой подвеской. Она мирно дремала за домом и, возможно, даже видела сны, об идеальной гладкой дороге, но этого мы не знаем наверняка. Кто видел сны, так это мальчишка, Юра, сползая с плеча своего отца.
Юра не помнил своего имени во сне. Он был в красно-оранжевой темноте, под кривым небом, как будто и не было никакого купола неба, среди бескрайнего пустого поля. Вокруг него валялись камни, очень похожие на яйца огромной птицы, но слишком вытянутые вверх, ребристые и безжизненные, укрытые снегом или пушистым пеплом, они молчали.
Мальчик стоял и смотрел, как вырастает дерево. Острое и длинное, конусообразное, оно проткнуло небо без купола и разлилось длинными ветвями с маленькими листочками — это дикая груша. Всё кругом теперь светло-синее и зелёное, тёплое и живое. Чуть спокойнее, чем в знакомых снах и реальностях ребёнка, чуть понятнее. На одной из нижних ветвей, совсем рядом с мальчиком, повис серо-коричневый плод, с красными наливными пятнышками. Он тоже был слегка более вытянут, и крупнее, чем груши с привычного дикого дерева.
Ребёнок подошёл ближе и протянул руку. Очень светло и спокойно, всё пространство кругом наполнилось ясностью и уютом, как будто это именно то самое место, самое близкое и родное, самое понятное и безопасное. Он сорвал грушу с дерева. Она легла на его открытые ладошки, залитая теплом и … раскрылась, как бутон цветка лотоса, раскидывая свои коричневые бурые розовые лепестки в стороны. Оставляя цветок на ладонях, из рук мальчика, полетела бабочка…
— Бекабукабя!.. — сказал ребёнок во сне, на плече у своего отца, достаточно громко, чтобы услышали все в салоне машины.
— Что он сказал? — уточнила его мама Оля.
— Бабочка, — ответила ляля, отвлекаясь от игры и с лёгкостью расшифровывая сонный язык своего приятеля, — бааабочка.
Прекрасная, восхитительная, волшебная бекабукабя летела, разливая прозрачные лучи из своих крыльев. Медленно и плавно, как будто время для неё текло по-другому, как будто вовсе не было никакого времени…
Да, пока ты ребёнок, и нет для тебя никакого времени, разве что к обеду или ко сну... Нет, ни того, что есть для человека взрослого и, тем более, того, что есть для человека пожилого. Может поэтому, люди способные оставаться молодыми, восхищёнными, как в детстве, радостными и открытыми, остаются и неподвластны времени?
Ребёнок проснулся уже на поляне для шашлыков и был несказанно рад видеть свою подружку, всё так же, в припрыжку, порхающую вокруг мангала. За мясо и шашлыки отвечал Алексей, угли уже подходили к делу. Папа Виктор разводил костёр, между брёвнами, предварительно закруглив яму для костра, теми самыми, кирпичами с прошлого года. Брёвна укрылись старыми пледами и больше ненужными в теплоте веселья куртками, пока солнце, до вечера, делает свою работу. Раскладной столик напрягся, под весом всячины на себе и, немножко, наклонился, свешивая чистое орнаментальное полотенце.
Юра отправился на поиски еды, но был схвачен, по дороге, и вытерт влажными салфетками, после чего отпущен. Ему удалось стащить чего-то и пожевать. И весна ему теперь тоже нравилась, теплом. Теплом.
— Ты куда?!
— Я тууут, погуляю…
— Чтоб мы тебя видели!
— Ага…
И они видели, поглядывая за мальчиком, как он идёт к дикой груше, неподалёку, совсем рядышком. Вот, буквально в нескольких метрах…
Юра подошёл к дереву. Оно совсем не похоже на то прекрасное дерево из сна. Обычное, сероватое, с каким-то налётом. Ветки, маленькие листики… груша. Груша? Очень похоже на грушу, немножко красненькая. Надо достать и посмотреть.
Мальчишка вернулся и взял несколько палок у костра, чтобы отнести к дереву. Мама, естественно, заметила его, хоть он и старался вести себя максимально непринуждённо, сливаясь с остальными и их настроением. Заметили все, чего уж там.
— Тебе зачем? — поинтересовалась мама.
— Грушу себе достану!
— Какую грушу? Не придуривайся, скоро кушать будем.
— Да пускай развлекается, больше аппетит нагуляет, — вступился отец.
— Минут 15-20, — утвердил Алексей.
— Давай не долго, и далеко не убегай! — согласилась мама.
— Ага…
— Ты с ним не пойдёшь, сколько можно? — тихонько уточнила Марина у дочери, сидящей рядом на брёвнышке с телефоном.
— Угу, счас, доиграю только.
Юра принёс палки к дереву, пару крупных разломил на двое и стал швырять, в надежде сбить вон то красненькое с ветки. Висела груша совсем не высоко, но попасть в неё не получалось. Одна палка угодила прямо под основание, у самой ягодки, но груша, зараза, осталась там где была. Держалась она очень крепко. Тогда мальчишка подтянул к себе ветку, за тонкий прутик, чтобы перехватить, где потолще и стал тянуть и наклонять всю ветку к земле, подбираясь всё ближе и ближе. Ближе и ближе.
Держать тяжело и неудобно. Прутики и веточки мешают, лезут в лицо и цепляются за одежду, но Юра добрался и взялся за грушу, отпуская ветку обратно вверх. Груша осталась на дереве. Юра остался на груше. Ветка, пусть под небольшим но, всё-таки, весом, так до конца и не выпрямилась. Юра, всерьёз, вцепился и второй рукой.
Отец, наблюдающий за представлением, уже привстал и хотел крикнуть, чтобы малой поосторожнее, чтобы высоко не дерево не влезал, но Юра, рывком, как гусеничка, свалился обратно, на ноги. Благо, ветка подняла его не высоко. Отец довольно забурчал что-то себе под нос и вернулся к своим приятным делам.
Она немного тёплая и странная на ощупь, очень гладкая. Юра, заведённый добычей этой ягодки, потёр её о куртку и несколько раз укусил, по кругу. Груша небольшая, гораздо мельче тех, что дома, тех больших зелёных. В руках остался огрызок, но мальчик и не взглянул на него, а сразу отбросил в сторону, пока не заметили и не стали его ругать.
Терпкая, суховатая и сладковатая на вкус — очень даже ничего. Почти не прожёвывая, мальчишка проглотил свою добычу и побежал к костру, стало как-то прохладно, стало как-то иначе, немножко страшно. Но это показалось, надо скорее вернуться к костру и родителям.
Мысль о том, что родители рядом грела сильнее костра. Всё успокоилось внутри, всё вернулось к знакомому берегу и настроению. Тут и папа знакомо травит какую-то байку и мама рядом… Всё хорошо, всё будет хорошо, можно и поесть.
Шашлыки были изумительны. Шашлыки были маслом на руках и кетчупом на лице, а запечённый лук, «случайно», свалился на землю, вон туда, куда до того ускользнула непослушная помидорка. Действительно, как зверёныш, кушал сейчас Юра, но без особого аппетита, чего, собственно, и не замечал. Просто ел и ел, ему просто хотелось и хотелось есть. Даже ляля отвлеклась и решила попробовать мясо — до того довольствовалась только овощами и апельсинкой. Боже, как же вкусно он ест! Он и есть воплощение аппетита. Первая порция мяса скончалась, даже не уронив свою температуру.
Алексей знал своё дело. Знал он и сам, о том, что знал своё дело. И с чувством, достоинством и этим знанием, высоко поднимая подбородок, отправился к мангалу со второй партией шашлыка. Виктор, радостно семеня ножками за другом, понёс для него коньяк.
День устремился к вечеру. Частички пепла, снежинками, устремились от углей к небу — Алексей раздувал их журналом новой подъёмной техники от своего любимого предприятия, на котором они с Виктором и трудились. Угли пылали, сердца стучали, речи лились. Любимая шашлычная полянка, с удовольствием, умещала в себе всё и всех, как любимая Земля, умещает всех нас, со всеми нашими делами.
Юра тыкал прутиком в костёр, не прислушиваясь к словам своей мамы и она, раз за разом, переключалась обратно на свою подругу. Девочка убежала смотреть угли, те, другие, где готовят и говорят, скорее всего то, что ей пока нельзя слушать. Но девочка взрослела, ей стало скучно, а у папы хорошее настроение, значит можно и послушать.
— Есть хочу, — неожиданно выдал мальчишка. Женщины переглянулись.
Голос сына не заставил задуматься или почувствовать что-то неладное. Если она и почувствовала или поняла, то где-то в самой глубине, совершенно не придавая этому значения. Может голос ломается? Нет, слишком рано. Вот сейчас, на этой полянке, именно тот момент, когда можно заметить начало перемен и попытаться найти их причину… Интуицию заглушило вино и усталость. Никто тут никакого волшебства и не ждал, а поскольку не ждал, оно осталось незамеченным.
Мальчик, снова, не помнил своего имени, но уже наяву.
Незаметно для него и для его семьи начался страшный сон. Страшный не ужасами и болью, а непониманием и незнанием что делать. Что с этим делать? Если бы мы глубоко знали и понимали себя, то и такой вопрос не имел бы права на жизнь. Но он имел, а жизнь начала терять знакомые очертания.
Возраст обретения формы, возраст формирования и роста. Бабочка Occulta, сливая свою жизнь с новой формой, с телом и сознанием мальчишки, вновь очутилась на стадии гусеницы. Процессы замедлились и формирование усложнилось. Как теперь? Знает лишь проведение. Но одно мы знаем наверняка (в рамках этого произведения) — как прежде уже не будет.
Под Псковом
Город держал его под собой. Храм. Куколка.
Это так странно, кругом столько еды, столько магазинов, кафе, ресторанов, а человек идёт голодный по улице…
Нет, она не жила в нём в виде гусеницы или покусанной неспелой бабочки или (боже упаси) паразитом. Он впитал её, как заветный и запретный плод и его ген, постепенно и заметно для остальных, стал меняться. Мало-помалу он терял интерес ко всему человеческому, а всё, что пыталось навязать ему общество, город, было ему чуждо и дико.
… это так странно, для кого-то, жить в тонких материях и видеть мир сквозь все знакомые и привычные наслоения. Для него теперь было странно и невозможно жить по-другому. С семьёй не заладилось, когда мальчик перестал узнавать родителей, а со временем и вести себя, как стандартный ребёнок его возраста, родители испугались и жили в этом страхе до тех пор, пока он не покинул дом. Они просто не знали, что им делать. А может ничего и не нужно было делать? Но дело было сделано.
Он ходил по врачам, его травили сверстники и пытались травить препаратами, он даже лежал в диспансере со стандартным, подходящим на все случаи, диагнозом (такой наверняка есть и не только в рамках произведения).
Он менялся, только одно оставалось неизменно — каждый день он хотел кушать.
У него не появились жвала, как у гусеницы, и он не поедал всю подряд растительность. Он пытался заполнить и насытить свою душу, которая отчаянно просила его об этом. Этим, как и физиологически, от прочих людей он отличался не сильно. Чуть крупнее, чем знакомая всем нам человеческая особь. Стоит ли говорить о том, что его память утратила хоть какие-то знания о себе, как о человеке. Никакая модель поведения не приживалась, он не ждал одобрений, не объяснял и не оправдывался. Гусеничка был свободен от этого.
Ниточки неспелой и ненасытной души тянули его к разным местам в городе. Далеко и надолго из города он не отлучался, то была его Родина, его место. Какое есть, такое и любимо. А люди, что люди? До Людей никому нет никакого дела, разве что, когда нужно укрепить историю.
В разных местах города, он видал разных людей, и если его вели ниточки, то всегда чувствовал одно и тоже, чувствовал необходимость вмешаться. Не понимая, из-за незрелости, что именно и как должен для них сделать, чаще всего гусеничка бедокурил и попадал в нехорошие ситуации. Стремясь обернуть к добру, лишь усугублял и вызывал непонимание, вызывал зло.
Его боялись. В больнице на долго не оставляли, как и в полиции, так и бродил по городу и соседним посёлкам, вечно голодный, не ведающий как жить.
Это так странно, что люди у которых есть всё, могут быть несчастны, а люди у которых мало что имеется, могут быть такими счастливыми.
Это так странно, когда кто-то один, а кругом столько людей. Гусеничка бродил среди них, чтобы есть. Иногда таскал, иногда чинил и строил, иногда ломал, иногда мыл, но нигде в мирском ему не было места, до тех пор, пока он не прибился к благотворительной обедне, к монастырю.
— Проходь к столу, милой. Руки вымой… — для гусеничка такое обращение в новинку, но было понятно и близко, он чувствовал, что на его месте может быть кто угодно и всё равно будет мил, всё равно его пригласят отобедать и накормят.
Гусеничка обернулся, стоя на территории монастыря у небольшой времянки с умывальниками, длинными столами, лавками, и стеллажом раздачи еды — к нему тянулись люди. Он отступил в сторону, пропуская других «милых» и голодных. Старик перекрестился и зашептал, гусеничка сел под стену, неподалёку от входа и почти сразу уснул. Он мог и не спать, вовсе, спал только там, где чувствовал себя в безопасности. Его, от чего-то, не погнал прочь старик. Гусеничка вписался, как естественная часть ландшафта, как деталька интерьера, с которой становится лишь уютнее. Но тут спать — это не дело. Первый же служитель (первый после старика), проходя рядом, присел на корточки перед ним, подбирая к себе подол рясы:
— Тять, а ну вставай, не ночлежка поди, да солнце высоко ще! Тять! Вставай, говорю… Звать как?
Гусеничка открыл глаза.
— Откушал, и на боковую? Звать как?
— Не ел он, брат Александр.
— Поспать пришёл?
— Блаженный, видит бог…
Гусеничка поднялся на ноги. И с интересом, действительно, чистыми широко открытыми глазами, добродушным взглядом, всмотрелся в самую душу мужчины в тёмной, слегка чумазой рясе.
— Имя-то есть?
Гусеничка покачал головой и развёл ручищами.
— Охраменный какой, детина…
— Мартын, другие… его так кличут, слышал.
— Мартын? — уточнил брат Александр у бродяги.
Гусеничка в ответ лишь пожал плечами.
— Мартын так Мартын. Есть-то хочешь, голоден?
Гусеничка Мартын посмотрел на старика, без устали являющего крест, вытянул вперёд и вверх подбородок и ответил-таки:
— Хочу, брат Александр, очень сильно голоден, всегда голоден.
— Смотри-ка, а Мартын-то смекает. Отчего ж не ел тогда?
Дед улыбался детской и наивной добродушности блаженного. Гусеничка был серьёзен, в кои-то веке с ним говорят… беседу нужно поддержать, дабы не канула. Зазвенели прозрачные ниточки.
— Что делать? Что делать? — запаниковал Мартын, видя нити и боясь опять всё испортить.
Монах подошёл ближе:
— А ты дыши, Мартынка, дыши. Чего испугался-то? — поинтересовался брат Александр у детины и взял его под руку.
Гусеничка не отвечал, он глотал воздух, глаза его округлились, левой рукой он водил в воздухе, правой крепко схватился за монаха. Подошёл старик и вместе они отвели бродягу умыться. Старик читал молитву, Александр помогал прийти в себя. Мартыну полегчало — иногда, ничего не делать будет единственно верным решением. Ну нити и нити, чего такого?
Гусеничка успокоился и ему предложили, всё-таки, помолиться и поесть. Он очень веселил и радовал монахов. Какие у них тут развлечения? Да и не до развлечений им, но люди живые, улыбке не чуждые.
На столе перед Мартыном явилась большая миска каши и огромный кусок свежего светлого хлеба. На других столах осталась грязная посуда, куски и крошки, пятна и лужи от чая и воды. После трапезы за собой прибирали не все, и монахи уже начали наводить порядок, закруглять обедню. Миски с ложками отправлялись в мойку, лавки принимали друг друга на плечи, пол во времянке морщился, под ногами, истоптанный, готовый к умыванию, а Мартын улыбался, он уже давным-давно знал, что наесться не судьба, но благодарен был, очень.
— Не трожь миску! — сказал он в голос, подразумевая кого-то, кто может покуситься на неё, но все подумали, что себе. Мартын встал из-за стола и присоединился к монахам, собрал кружки и отнёс. Собрал ложки и отнёс. Нашёл тряпку и вытер. Ему не мешали. После того, когда всё было в порядке и в сравнительной чистоте, он вернулся к своей тарелке. Присел и заревел, белугой…
Через пару минут он успокоился, поднялся из-за стола, подошёл и перекрестился рядом с каждым братом монахом, подражая манере мужчин обители. Потом отправился к воротам выхода с территории, к пище так и не притронулся. Благодарный месту, приютившему его, он уходил полон намерения и решимости вернуться сюда вновь. Молитва и эти люди помогли ему оставаться спокойным, даже когда он видит ниточки, исходящие из человека. В этот раз нити ничего не испортили, он ничего не испортил. Гусеничка сообразил, что может наблюдать, может ждать, чтобы понять, что делать.
Потихоньку, он переставал бояться… Маленький шаг, своими огромными человеческими ногами гусеницы, на встречу своему кокону, туда, в направлении четвёртой стадии, туда, где должен свершиться метаморфоз. Он начал верить. На следующий день крестился и сам читал молитву, впечатанную в память странными и непонятными словами. О еде не помышлял вовсе. Такое поведение, слова, помогали ему отвлечься от своей паники и оставаться спокойным.
Чем больше он терпел, чем больше воздерживался, тем лучше начинал понимать призывы пустоты своей души, стал осознавать, что она просит какую-то другую пищу. Молитва нон-стоп, так это стало и за это он держался. Теперь нити торчали практически из всех живых существ, попадающих под его взор.
Он стал ходить в храмы и церкви, не различая их по принадлежности к той или иной вере, к тому или иному господину. Его тянули ритуалы и пение, покой и поведение служителей, а монастырь стал его излюбленным местом — там спокойнее всего.
Хозяева красивых зданий его недолюбливали, если встречали, как и многим прочим им недоставало любви, а вот монахи и некоторые прихожане относились очень сердечно. Он ничего не просил. Совсем скоро гусеничка стал различать нити сердечных людей по длине и темноте, особенно, если ему удавалось поддержать беседу и выслушать человека. И вот, он стал замечать и чувствовать узлы.
— Здравствуй Мартын, как сегодня чувствуешь-то? Так и не ешь ничего? Признавайся.
— Здравствуй, брат Александр, чувствую… Могу я спросить тебя?
— Говори, Мартын, — ответил монах. Они стояли оба, как оловянные солдатики, ровно и прямо, как брошюра об ищущих и страждущих.
— Что за узел, под сердцем у тебя, брат Александр? — спросил Мартын, указывая рукой на узел под грудью монаха.
Брат Александр не видел никакого узла, физически. Но Мартын попал в самое яблочко. Монах почувствовал себя раздетым и вывернутым наизнанку, как будто блаженный что-то знал. Монах смутился, замкнулся, перекрестился и убежал восвояси, быстрым шагом. Мартын остался один на один с пониманием беспомощности и ненужности слов, сейчас, когда узел так отчётлив и ясен. Теперь Мартын знал, что должен делать — никуда не денется, он же тут живёт, никуда не отлучается даже, ещё свидимся.
Дорога от монастыря, от ближайшего пригорода к Пскову, была понятна и знакома. Там сходились какие-то силы, в том месте, где ютилась старая развалюха с пристройками, церквушкой и кладбищем. Дальше начинались поля и лес. Ближе начинался город.
И чего приходил? Эти ноги, когда без головы, не знают покоя. Эти ноги, когда без сердца, шляются снова и снова. Как в эти нити ещё и сердце с головой приплюсовать, как знать и чувствовать, что нить ведёт туда, где получится?.. Только идти, и снова идти, дальше. Мартын, немножко без головы и чуть-чуть с сердцем, возвращался в город, после непродолжительной беседы с узелком. Надо с чего попроще, у монаха узелок-то непростой, старинный. В городе отыщем, кто тут ближе всего?
Кто тут ближе всего? Кто тут ближе всего? Кто тут ближе всего? Мартын обратил внимание на себя (в отсутствие других вариантов умещался только он сам). Нити, как и всегда, плавно тянулись вперёд перед ним, покачиваясь, как белые прозрачные водоросли от подводного течения. А у меня, у меня есть узелки? Наверняка. Значит нужно тренироваться на себе. Осталось только их найти, узелки, со стороны-то не взглянуть. Да, способность взглянуть на себя со стороны пригодилась бы не только в поиске завязанных в узлы человеческих «водорослей». Как их отыскать?
Зеркало, первое что пришло на ум, но взяться тут ему неоткуда. А ведь в зеркале, вроде, вообще ничего не видно… На ощупь тоже не вариант. Мартын остановился на обочине и стал внимательно себя разглядывать.
Так это и выглядело — люди смотрели на него, из проезжающего мимо автобуса, и видели полоумного бродягу у дороги. Мартын увлёкся.
Сколько он не всматривался — цвет не менялся и формирование тёмных узелков не проявлялось. Он дёргал руками, вознося их к небесам и засовывал голову подмышку. Поднимал то одну, то другую ногу и хватал себя за зад. Крутил тазом, круговыми движениями, как на утренней зарядке и прижимал подбородок к самой груди. Иногда он терял равновесие и заступал на проезжую часть. Машины не заставляли себя ждать и высказывали ему, своими сигналами и гудением, мнение по этому поводу.
Мартын выбился из сил и плюхнулся прямо в пыль у дороги. Ниточки, всё так же плавно и равнодушно, покачиваясь, стремились вперёд. Хорошо, на себе не получится, значит нужно вернуться назад и пробовать с тем, что уже видно, что проявилось раньше. Мартын не думал о том, что там монастырь, и вообще, как это будет выглядеть и как он там справится. Голодная гусеничка, пуская слюни нетерпения, пополз обратно. Быстренько так: топ-топ, топ-топ, ножками...
Брат Александр стоял на коленях в своей каморке, покачиваясь, крепко зажмуривая глаза, и быстро читал молитву во спасение души. Он хотел спрятаться глубоко-глубоко, от целого мира, в тот самый узелок и не мог отпустить себя, не мог отпустить своё прошлое, своё чувство скорби и вины. И ничто не могло его достать, избавить его… нет спасения… Что это?
— Аааааа-ляяя-ксаааандр! Выходиииии! — засомневалась реальность в силе утверждения о не спасении.
Развалюха монастыря вздрогнула всеми обитателями, коим довелось услышать этот ор. Старик настоятель блеснул глазами и хихикнул — давненько его не заставали врасплох. К воротам потянулись, впереди планеты всей шёл скромный и улыбчивый старик настоятель. Даже пара местных дворняг осторожно прискакала взглянуть на горластого. Действительно, голосок прорезался, не то слово. Почти все и пришли, глядя сквозь ворота за территорию, на ревущего Мартына. Настоятель цыкнул, наблюдая за развитием событий, чтобы монахи не вмешивались.
Александр не появлялся, он ещё глубже стремился спрятаться в раковину вины и боли, пытаясь заглушить ор собственной души и крик с улицы. Старик, предчувствуя благие намерения Мартынки, наблюдал за тем, как монахи справляются со своими эмоциям, как справляются с тем, что им сегодня уготовил Господь, а брат Александр всё не выходил. Тогда настоятель кивнул одному из ближних и тот засверкал пятками и заволновался рясой в сторону обители, в сторону каморок.
— Настоятель зовёт, там блаженный орёт тебе, давай живее… — бросил брат брату монаху и остался у входа, дожидаться его.
Через мгновение они вместе подошли к воротам, и настоятель указал Александру на блаженного, разворачиваясь и уходя от ворот. Монахи, борясь с собственным любопытством, потянулись по своим делам. Настоятель поднялся на крыльцо церквушки и наблюдал, как все расходятся, оставляя Александра пред вратами.
Монах поправлял рясу, гладил бороду и чесал нос. Его то клонило вперёд, то скрещивало руками на груди и животе. Настоятель, сливаясь с церквушкой, не шевелясь наблюдал за этим. Видел он и как некоторые монахи выглядывают или очень медленно плетутся куда-нибудь в дальний край, оборачиваясь по пути. Мартын молчал, он решил — сразу к делу, пока есть возможность ухватиться за узел и попробовать его расплести.
Humendopterygot
Человек полного превращения.
Во вратах молитвенной обители, обители покаяния, обители служения Господу, красовалась дыра. Окраюхи прутьев пылали красным остовом, на уровне груди и живота, образуя почти ровный круг. Брат Александр истекал слезами очищения и соплями того же. А Мартын? А Мартын плёл…
Замка не стало. Не стало и задвижки. Ворота, под собственным весом, хрустели и скрипели в стороны, распахивая вход. Старик настоятель, со слегка вскружённым сознанием, спускался с крыльца. По каждой ступени, медленно, чувствуя под ногой неуверенной походки опору, он нащупывал эту опору и в себе, привычно, держа себя в руках и не поддаваясь эмоциям. Но даже он был поражён. Прочие, кому довелось лицезреть «распутывание узла», были сражены на повал. Они ведь и не ведали, что там узел какой-то и нити… они просто видели, как между братом Александром и блаженным, по ту сторону, расплавились ворота. Буквально, раскалились и испарились, дрожа в воздухе температурой и с шипением.
Мартын расплёл первый узел и вытянул тёмные нити страдания и скорби брата Александра. Гусеничка перекусил, таким образом, он почувствовал насыщение той самой пищей. Наконец-то! И Мартын узнал, что «плетение» не терпит металла. Сгорел бы и крестик на монахе, но остался невредим, нетронут температурой — был прост, из деревяшки на шнурке. Скромность обернулась благом. Крест чиновий, наверняка, впечатался бы в плоть, сжигая грудь и шею, весом своим.
Мартын дёргался и крутился, не понимая куда теперь девать эти тёмные нити, вытянутые из узла монахова. Снова это выглядело странновато, мягко говоря — на танец совсем не похоже, но те кто видел, больше не смотрели, смотрел только старик. Гусеничка не мог взять нити руками, не мог и втянуть их в себя, собственными ниточками, которыми держал их, сливаясь. Граница цвета была очевидна. Но дальше то что? Так и топтался, кланяясь и дёргаясь, пока не покрутился на месте.
Тёмная нить, из узла брата Александра, улеглась вокруг него в воздухе… Тогда Мартын сам потянул её вокруг себя, укладывая одно к одному, до конца. Несколько оборотов и всё! Его собственные светлые нити стали чувствительнее, стали ярче. Он даже слегка втянул их, чтобы зря не маячили перед глазами. А тёмная нить так и висела в воздухе. Вот и положено, сплетено, начало будущего кокона.
Гусеничка светился, гусеничка, окончательно и бесповоротно понял, чем и как ему нужно питаться. Там, за ликом человека, ликовало магическое, нащупав способ сплести себе кокон для свершения метаморфоза.
Мартын шагнул назад, пропуская открывающиеся нараспашку врата, дождался пока они разъедутся и подошёл к Александру.
Явился старик и взял монаха у блаженного, но брата Александра быстро перехватили подоспевшие, вслед, служители. Те, кому не досталось рук и плеч Александровых, закрывали и держали врата. Монаха, осматривая, увели в каморку. А сам настоятель ушёл вместе с блаженным, вглубь монастыря, идти за ними никто не решился.
С воротами то что? А ничего, так и оставили, до поры. В землю были вбиты колья, чтобы их придержать. В конце концов, врата, всегда должны быть открыты, для страждущих.
Настоятель отвёл Мартына в дальний угол, спрятал его от глаз и умов, велел привести себя в божий вид, сам принёс одеяние и показал, где вымыться. Старик повременил отправлять за начальством, повременил разносить весть, повременил, чтобы выяснить что ж такое. Решил сокрыть пока, Мартына, от мирского и чиновьего, сперва нужно выслушать. И скоро всё станет ясно, а как иначе?
Отец настоятель не спал, отец настоятель не ел, отец настоятель не пил. В монастыре начался пост очищения… Скажи, разве важны интерпретации, пред лицом вечности?
Мартын, как смог, объяснил старику происходящее. Впервые, он смог достаточно ясно и вменяемо изъясниться — его слушали и при этом он не боялся. Гусеничка рассказал, что видит волокна энергии и души человека и может очистить от темноты, если сильные узлы присутствуют. Старик, самоотверженно, попросил показать это дело на нём, но в старце особо нечем было питаться… Тогда настоятель согнал своих монахов и они, поочерёдно, посетили Мартына, которого было решено из монастыря не выпускать, пока что. Шутка ли, чудеса такие.
Настоятель присутствовал при каждом. Он хорошо знал своих монахов, знал историю и подноготную всех, но для него, всё равно, увиденное стало откровением. Он понимал, что с ними происходит... Нити он не наблюдал, но эффект от очищения не увидеть было нельзя. Люди менялись на глазах, и Мартын менялся тоже.
Мартына обучили, мало-мальски, традиционной манере и это скрашивало расплетание узелков в православное таинство. Мартын легко запоминал молитвы, а держался он и до того, как в храме, просто более свободно и непринуждённо. Теперь, когда он обрёл «питание» для плетения кокона, он обретал и силы и покой, обретал обитель.
Время быстро течёт и остро, как слух о чуде, как луч в темноте. У входа в комнату Мартынки поставили полку с коробками. Там положено оставить всё, в чем есть металл: нужно снять цепочки и кольца, серьги, очки и ремень, если есть, иногда и обувь, кнопки с молниями тоже. На вешалке можно взять балахон, если это нужно и обязательно нужно взять деревянный крестик, который после… остаётся тебе.
Это после поста. Когда пост очищения закончился, братья всё организовали, и к Мартыну повели «больных». Из прихожан, из исповедующихся в малой старой церквушке. Чудо, но выяснилось-то, что Мартын крещёный (когда ещё Юрой был).
Люди очищались, с их болью, грехом, чувством вины, с их страхами и ложью, Мартын забирал и ментальную память об этом. Люди перерождались в муках, чтобы дать питание… А Гусеничка плёл, плёл себе кокон и обретал форму, обретал густоту. Кокон из страдания и темноты, чтобы родить свет, чтобы явилась новая форма жизни — метаморфоз, и явится шестикрылая Occulta, в своё новое время.
Всем своё время, за рамками произведения, особенно тем, кто времени неподвластен.