Барсетки снова в моде
Покосившийся своими деревянными створками шкаф недовольно возмутился. Возмущение это проявилось скрипом тугой заржавелой петли, верхней, на левой створке. Шкаф кашлянул старостью своего ДСП и отплюнул её в сторону. На голову Николя осыпался килограмм пыли, а на ногу пришёлся тяжеленный кусок мебели — он остался невозмутим, чёрные глянцевые боты на платформе даже не поцарапались.
Николя прикрыл глаза и задержал дыхание, ожидая, пока на его русый горшок, на голове, осядет слой...
— Пчхуууу! Пчих-пчих-пчих... — Клава, не в силах остановиться, выбежала из домика на улицу. Соседские куры и гуси, в ужасе, разбежались по своим импровизированным укрытиям. Пчих-пчиховая очередь продолжалась секунд 40, а то и минуту.
Полусогнутая яркая Клава топталась рядом с домиком, как птичка, всё ниже и ниже поклёвывая головой воздух. Таким образом, клёвая Клава, выяснила у себя наличие аллергии на пыль. До того, самой очевидной, была аллергия на одежду из старой (упаси Господи) коллекции.
Николя открыл глаза и взглянул в прошлое. Прошлое, аккуратно, повисло в шкафу цветными пятнами рубашек и платьев, скрывая не столько тайны людей обладавших одеждой, сколько интригу быть значимой находкой. Люди остались пылью, на свёртках бумаги и картонных коробках на шкафу, а одежда может вернуться к жизни или, даже, дать жизнь чему-то новому, вдохновив мастера.
Клава выпрямилась. Толпа местных у забора заметно приросла. Люди молча смотрели. Внимание и взгляды никогда её не смущали, но сейчас... Только щекотка в носу остановила Клаву от возвращения в домик. Николя справится и сам.
Какая интересная ткань. Крупная, благородно обработанная временем нить, слилась в мягкое но оставшееся прочным полотно. Николя взял рукав, медленно проводя ладонью от шва к манжете, ощущая след чьей-то жизни и энергии. Он, осторожно, отодвинул соседствующие тряпки на вешалках и взялся за крючок, спасая рубашку из забвения прошлого. Вешалка стукнулась о пол и отскочила, в испуге, куда-то в угол комнаты, цепляя в полёте тумбочку.
Лёгкая… Грубая… Гладкая… Неясная, в плохом освещении комнаты. Потайная застёжка по всей высоте, вплоть до верхней пуговицы. Воротник Оксфорд, с короткими острыми углами, открытый, умеренно агрессивный. Сплошные манжеты, эластичные, плотные, но не утяжеляющие рукава. Прекрасно!
Николя скомкал рубашку, открыл сумку саквояж и сунул её внутрь. Глаза его и пальцы побежали по платьям, цепляясь за что-то тёмное со светло-коричневым присутствием — платье тоже отправилось в пасть. Тумбочка. Что там?
Ту, ту-ту, ту, ту-ту, ту-ту-ту — тумбочка! Так-то лучше. Николя, танцуя, затопал к деревянной коробочке с круглой ручкой на дверце. С улицы звучала музыка, видимо, Клава развлекается и веселит жителей деревни. Николя даже не взглянул в окно — он получает удовольствие от процесса. А мы взглянем.
Вспышки, за плохо прозрачным стеклом, в пасмурном, своей погодой, пространстве двора. Ого... Мультикоптеры спустились ниже, светом отбивая ритм и нависая стаей над двориком: превратили его в съёмочную площадку, почти в идеальный круг, вокруг двора, сложились они застывая в воздухе.
Пара коптеров медленно кружила в центре, из них летела музыка. Клава перешла в режим дэнс и запустила трансляцию. Всегда, смущаясь внимания или остерегаясь социального осуждения, она привлекала к себе ещё больше внимания, чтобы адаптироваться и уничтожить свою скованность и любые страхи. На сегодня, эта привычка достигла вот таких масштабов.
Один из мультикоптеров, просвечивая домики в округе, обнаружил старенький диско-шар и выдрал его из ящика на складе. Он радостно приволок его на вечеринку, занял место в центе, между «музыкальными» дронами, и удостоился лучей света и внимания одной из камер. После чего завис, раскручиваясь вместе с шаром, и раздал ещё больше веселья.
Клаву, со вторым именем «Тропическая жара», видел каждый, кто мог собраться и сконцентрироваться в этом шуме и вспышках.
Зеркальные брюки, с широченным, почти отталкивающим клёшем, на контрасте, очень плотно обтягивали бёдра и попу. Подчёркивая прекрасную форму, они высоко обнимали за талию. Люби меня земля, люби меня свет, люби меня мир — я танцую. Пышная воздушная куртка, очень коротко, прикрывала грудь схваченную всё таким же зеркальным.
Неприкрытые рёбра светились. Танец безумного крабика вводил в ступор почти всё население деревни. Некоторые хотели бежать, некоторые напасть, но с места, кроме Клавы, никто так и не двигался. Только Николя, в домике, искал чудеса.
И он их находил. Чудеса, всё-таки, должны быть внутри, тогда и мир отвечает своими чудесами. Там, где другой ничего не увидит, даже не обратит внимания, Николя, своим глазом художника, может рассмотреть волшебство. И волшебство рассмотрело Николя.
Он очень медленно и осторожно открыл тумбочку. Мееедленно. На нижней полке стояли помятые и потёртые землёй ботинки. Рядом с ними спал железный чайник, а из-за него выглядывала стопка бумажных выцветших газет и несколько кружек, вставленных друг в друга. На верхней полочке, в глубине, улавливая свет из окна, чёрным кожаным бочком блеснула странная сумка.
Какой ужас… Какая прелесть…
Такие сильные и такие смешанные чувства. Мерзкая грубая сумка, такая… такая потрясающая. Такая радостная и смелая, такая глупая, такая неудобная и такая наивная...
— Клаааавааа! Клааааава!!
Крабик застыл в полупозе, в неизвестной для себя детской игре «Море волнуется раз…».
Крабик Клава собрала всё своё мужество и безумный азарт для прыжка. Старенькое деревянное окошко разлетелось на куски. Прикрывая дутыми от куртки руками свою голову, птичка, разбежалась и влетела в окно. Один из коптеров, снимая прыжок, влетел вслед за ней и повис: жжжжжжжжжж — шептал он тихонько, разгоняя вокруг Клавы пыль и воздух. Так бывает, когда перестаёшь бояться и стремительно врываешься туда, куда тебе было страшно, куда было некомфортно.
Мощная Клава вскочила на ноги, коптер резко отлетел в сторонку, к потолку, чтобы не накрутить на лопасти волосы и не ударить её по голове. И без того «ушибленная» Клава, разогретая своим танцем и вниманием публики, выпрямилась и осветила блеском своих глаз дряхлое старенькое помещение деревенского домика.
— Да, Николяша, что случилось?
Баба Маргарита
— Посмотри, прелесть какая. Мерзость, правда?
— Что-то есть, — Клава потянулась к барсетке и получила по рукам, — Ай! Ну ладно, ладно, не съем я её!
Николя держал напыщенную барсетку пальцами перед собой.
Чтобы подтвердить свою принадлежность к эпохе, к десятилетию, в ней должен был быть пистолет, палка или кастет, на крайний случай. Старый помятый паспорт, а рядом стаканчик для водки. Цепь… или цепи. В другом отделении трусость с наивностью, а рядом храбрость и безрассудство. Посттравматические синдромы и всякого вида угар. Глобальное предательство, дружба с братством, в карманчике, а бедность и кич в другом. Счастье свободы и отсутствие культуры, в основном отделении. И ещё: тысячи тыщ бесполезных листков бумаги, но очень нужных; чьё-то детство и чья-то смерть; жернова и светлые мечты.
Какое некорректное описание и как это не похоже по символам, но похоже по содержанию и пустоте на сегодняшний Минск.
Николя нажал на кнопку застёжки, кричащей на него жёлтым прямоугольником из конца прошлого столетия. Фурнитура ещё никогда не производила на него такого впечатления. Она была настолько плоха, что это было почти прекрасно.
Барсетка раскрылась, верхней частью с ручкой оставаясь в руке, отваливая свои отделения. Клава, прикрывая рот в изумлении, отскочила в сторону. Да ну… Да не может быть! Да ну нет…
— Кисточки?! Это кисти?!!
Николя уже ничего не видел и не слышал вокруг себя, не говоря о том, чтобы хоть что-то ответить Клаве. Сумочка стала центром вселенной, центром его притяжения.
Да, кисти — это был настоящий клад, сокровище на кладбище, кисточки художника, в старой колхозной барсетке, а в соседнем отделении прохудившаяся ветошь, сплошь в масляных засохших и закостеневших пятнах…
В комнату вкатилась баба Маня и веником погнала Клаву из дома, после её прыжка в окно. Дроны не вмешивались, сигнала не было.
Когда все вместе вернулись, Николя сидел на полу, прямо на куске оконной рамы, разложив кисти по размеру, на тряпочку с пятнами от краски, и любовался ими. Смотрел на кисти, как на реликвию, как на артефакты, ещё бы, найти инструменты творца, инструменты художника… вот в этом.
Откуда, вообще, взялась баба Маня и что тут происходит? Без этого не обойтись. Ответы имеются. Баба Маня тут и была, она проживает в этой деревне почти всю свою жизнь, и это домик её папы. В деревнях так бывает, люди умирают, а дома остаются. У бабы Мани теперь три развалюхи в этом посёлке. Николя же, со своей всемогущей помощницей Клавой, отправился в путешествие по заповедным заброшенным экономикой местам, на поиски вдохновения для своей новой коллекции одежды. Николя (или Николяша, как его зовёт Клава) — кутюрье, он привык радовать и восхищать, у него это прекрасно получается. А Клава берёт на себя остальное, она убийца всего, что может встать на пути, она и администратор и менеджер и телохранитель. Вот насколько безумна, настолько же и надёжна.
Николя увидел Маргариту Владимировну в окно. Машина мчалась сквозь деревню, сквозь бывший колхоз Рассвет, в какое-то старинное поместье, какого-то знаменитого князя. Места и развалины обещали быть живописными и вдохновляющими, скучными. Просто синяя длинная юбка. Просто юбка, и всё, Николяшу перемкнуло, такого синего он не видел… возможно никогда.
Баба Маня была остановлена и даже напугана, поначалу. Мультикоптеры, роем сопровождающие машину, в деревне не водились, и такие люди. Она, вообще, не сразу поняла, что говорят и что хотят от неё. Даже на уровне речи, для синхронизации, понадобилось несколько минут. Клаве пришлось напрячь извилины и свой язык, устно, а потом пришлось купить дом — сошлись на этом.
Деревенский домик, в котором можно отыскать истоки этой юбки и связанные с ней вещи. Николя захотел узнать историю, захотел там что-то найти, а купить всегда проще, даже когда это тебе не нужно.
Николяшу интересовали следы жизней и их история. Интуиция кричала на него во весь голос, она, пока, так и не привыкла к тому, что он прекрасно её слышит. Прямо как эта баба Маня.
— Прям з усеми вяшчами?! — очень громко уточнила она у «городских», из-за своей, почти, глухоты.
— Да, Маргарита Владимировна, всё пускай остаётся, как есть.
— Дык а ён не жилой, есть навейшы…
— Поехали, сразу посмотрим старый. Клава! Маргариту Владимировну…
— Неее, милок, я сама, машину не нада, ня вылязу. Вооон, тот дом… — сказала баба Маня, указывая вон на тот дом.
— Хорошо, — Николя сел в машину. Клава уже смотрела сколько стоят дома, примерно, в этих местах.
— Ээй!
— Да, баб Маня, — ответила Клава, садясь за руль, не закрывая, пока, дверь.
— Кажите, што радня бабы Мани, деньги не паказвайте. Не нада оно.
— Хорошо, баб Мань. Точно не поедите?
— Не! Я пярвшей за вас буду, — ответила, весьма здравая, Маргарита Владимировна, махнула рукой и радостно засеменила к старенькому отцовскому домику.
Производство
— Расскажите, Маргарита Владимировна, это чьё? — спросил Николя, когда вошла баба маня, указывая руками на кисточки и барсетку.
— Эта папы майго. Дай-ка стульчык, милок, — ответила баба Маргарита, немножко дрожащим голосом.
Ходили без контроля и её руки, раскачало не только голос. Она присела на стул, деревянный, крепкий, неудобный. Стопка денег не умещалась в истрёпанное походами в лавку портмоне, извлечённое бабой Маней из пакета с продуктами. Кисти её не волновали. Сумма, лёгкость с которой она получила деньги, немного прибивали её к земле. Били её по голове артериальным давлением. Нужно перевести дух. Ох уж эта Клава…
— А дакументы, як жа? — пыталась прийти в себя Маргарита Владимировна.
— Не волнуйтесь, Маргарита Владимировна. Воды? — интересовался Николя, понимая её состояние.
Клава, румяная от того, что чуть не убила бабку деньгами, принесла воды. Дома-то тут, наверное, отродясь не покупал никто, ещё и за деньги, ещё и за такие, ещё и сразу сходу.
Водой не обошлось, пришлось накапать и закинуть таблетку, завернуть деньги в газетку, из той самой тумбочки. После этого баба Маргарита рассказала про своего отца. Нехотя, поначалу, но постепенно подгружаясь в ностальгию, немного путаясь в хронологии, выныривая из длинных пауз и изредка отвлекаясь на деньги, дом, гостей, на свою тревогу, в общем.
Я вам перескажу, в двух словах, сразу переводя с диалекта, для простоты восприятия, всё рассказанное, акцентируя на главном…
Она очень любила своего папу, любит и сейчас, но лишь память о нём, воспоминания. Вещи и чувства её больше не заботят. Сквозь борьбу за своё здоровье и время, сложно разглядеть что-то ещё.
Папу, как вы поняли, звали Володей, и он был художником. Нет, даже когда появилась барсетка и все прочие атрибуты, вплоть до цепей и утраты связи с реальностью, вплоть до подмены широкого мира местечковыми понятиями, он смог остаться художником. Художником, до самой своей смерти, до самого исхода в глубоком (для 90-х) сорокалетнем возрасте. Его даже убили красиво, но это уже я так думаю, баба Маня ничего об этом не рассказывала, почти. Она рассказывала о том, как сложно и как счастливо им жилось.
У Вовы, благодаря новым друзьям и новому виду деятельности (без чего было не выжить) было и прозвище, помимо имени. Вова Набор, звали его в определённых, узких, но широко известных кругах. Известных, но не дальше окрестностей. Баба Маня, скорее всего, немножко преувеличила. Но не будем к ней строги, всё-таки, человек говорит о любимом папеньке.
Вова Набор всегда имел при себе набор инструментов и специализировался, в основном, на анатомии. Знал её хорошо. Связываться с ним не стремились, что называется, но платили отлично.
Дело его увлекло. Он научился обходиться малой кровью и всегда добывать нужную информацию. Это следует из рассказов о том, как они жили и чем (примерно) он занимался. Впрямую баба Маня ничего не рассказывала, но догадаться не сложно. Про хирургические инструменты она бросила вскользь, и если присовокупить его любовь к эпохе возрождения, особенно к тёмной стороне ренессанса, то всё, то на то и выходит.
В общем, художник Володя Набор, папа Маргариты Владимировны, добывал у людей информацию, доступным ему анатомически-художественным способом. А кисти в барсетке носил на фарт. Пистолет и деньги изъяли при обыске, после его смерти. Вот такие дела, такая история.
— Я возьму?
— Бяры, милок, мне оно не к чаму.
Николя, аккуратно, стал собирать кисти в тряпочку, одна к одной, заворачивать и укладывать на место, в барсетку.
— Ну, баб Мань, Маргарита Владимировна, мы поедем…
— А дом, як жа?!
Николя выдрал с пыльного шкафа стопку скрученных в трубу листов, порылся в столе, прихватил какие-то совершенно бесполезные мелочи и умчался к машине, нежно и сильно обнимая свой саквояж.
— Спасибо, Маргарита Владимировна! Спасииибоооо!
— А дом ваш и есть… Считайте, это подарок от братства художников, — подвела итог Клава, обняла бабу Маргариту, расцеловала её щёки и исчезла вслед за кутюрье.
Баба Маргарита сидела в старом доме, перед своим прошлым и разбитым вдребезги окном, и сжимала стопку денег завёрнутых в лист газеты Колхозный Вестник. По привычке, думая, что её обманули. Не верила она до тех пор, пока в банке не подтвердили… Не верила она и потом, боясь прикоснуться к деньгам. Окна заменила на свои похоронные.
Дом так и стоял, жители деревни скоро разошлись, а Николя мчался домой, мчался в студию. Заднее сиденье было завалено набросками и зарисовками новой модной коллекции: «Saint Margo». Немного мрачной и копирующей, во многом, вещи из прошлого. С верой в то, что когда-то, в моде будет настоящее, а стремления уйдут в будущее.
Saint Margo всем нам в помощь. Колхоз Рассвет скрылся за горизонтом, в окне заднего вида художника модельера.