Введение
В человеческой смерти и смертности нет ничего нового, нет ничего человеческого, как ничего человеческого не остаётся после. Всё есть до, ещё при жизни.
Мир, как будто изменился для меня в тот день, открылся и задышал. Мне не было тяжело до этого момента, до этого дня, в привычном понимании, но всё стало просторнее и светлее, и двор рядом с домом, и городская улица, и широкое небо желтоватого тёплого оттенка воспоминаний, и сама жизнь, всё пространство внутри меня.
Именно тогда я это почувствовал и увидел.
Мои чувства больше никуда не тянулись, они были свободны. Не нужно куда-то бежать, что-то решать, с кем-то договариваться, постоянно удерживая себя в состоянии сверхчеловека, в состоянии сверх моего привычного, до этого этапа. Больше не нужно. Я не знаю сколько всё это длилось, сколько дней и ночей, сколько недель — один сплошной забег, в котором так важно было ничего не растерять.
Тогда исчез вакуум силы и напряжения, который я перестал за собой замечать, в этом движении, сформировав свою защитную капсулу.
Наверное, теперь можно было расслабиться и отдохнуть, сколько угодно суток и часов, просто побыть наедине с собой, со своим временем и дыханием, совсем ничего не делать и никуда не торопиться, но эта мысль пришла мне, когда я уже сидел на скамейке, рядом с подъездом, дожидаясь такси, механически продолжая своё движение.
Одной рукой я держался за багаж, другой за телефон, и больше не принимал и не учитывал ничего человеческого, совсем ничего чужого. Не было для этого никаких чувств и эмоций, никаких мыслей, совсем никакого места. Передо мной была только вновь открывшаяся жизнь, сильно новая, другая, но моя, как и всегда.
До меня пытались дозвониться люди, от которых ещё вчера, буквально секунду назад, мне что-то очень было нужно, вчера, когда они не хотели или просто не могли слышать, но пытались именно сейчас, в тот момент, когда уже совершенно ничего не могли. Упорно и настойчиво, но ничто и никак не трогало меня, я был уже совершенно спокоен и недосягаем, наверное, даже сам для себя. Все чужие человеческие желания, все возможности, важности, срочности и необходимости, теперь были не моими и их просто больше не было.
Невозможно было просто выйти из сформировавшегося ритма и ощущения, гораздо проще было уехать, продолжая двигаться дальше. Уйти, я бы ещё долго не решился, оставаясь и удерживая себя в состоянии силы, продолжая рефлексировать и размышлять, всё ли я сделал и всё ли я сделал правильно, находя ещё и ещё, причины поводы и дела, чтобы остаться. Я это понимал, и чувствовал, что сейчас важно довериться себе, своим глубоким ощущениям, находящимся за всем этим... Наверное, поэтому и нашёлся свободный билет онлайн, а инерция унесла меня так легко и естественно.
Продолжая жизнь, не застывая и не замыкаясь в себе, я хотел двигался вперёд, вот в это открытое и свободное пространство передо мной, и оно снова было ко мне благосклонно. Подъехала машина, вышел водитель и улыбаясь открыл мне багажник:
— На вокзал?
— Да, спасибо.
— Опаздываем? — до вокзала не далеко, если идти напрямую пешком, на машине гораздо больше и дольше объезжать, и водитель уточнил.
— Нет, мне просто хочется спокойно доехать, времени много. Мы можем ехать очень медленно?
Багажник закрылся, открылся салон, и я сел в него пустым и счастливым манекеном. Безразличным, безудержным, в своём счастье и горе одновременно. И мы ехали медленно, осторожно и аккуратно. Всё вокруг синхронизировалось с моим внутренним спокойствием. Водитель довёз меня максимально близко, до самого дальнего глубокого бордюра, стараясь ещё больше растянуть и удлинить эту поездку. Я был благодарен ему. Он всю дорогу молчал.
Телефон остыл за это время, и город тоже решил меня отпустить, как близкого друга. Я позвонил жене.
За несколько минут, пока я шёл к платформе, погода сильно изменилась, усилился ветер и начался мелкий прохладный дождь. Город больше не сдерживался, и я тоже, что-то очень похожее на счастье и чудо, прочное и спокойное, прозрачное, само собой текло из моей груди на улицу, и я не прятался от всего этого под крышу, не обращал внимания на людей.
Долго стоял на платформе, улыбаясь этой острой и мерзкой погоде, плотно обнявшей меня на прощание. Стоял до тех пор, пока передо мной не открылась двери, освещая вход изнутри.
О человеческом (replica 1)
История не с начала
Поле одуванчиков есть везде, есть дома, в них есть люди… Утро опрокинулось на меня с первым проигрышем будильника, и я проснулся. Одуванчики рассеялись.
Большая широкая ёмкость, наполненная уютом, приятным солнечным светом и мелкой пылью, была ко мне добра и благосклонна, она наклонилось к постели, когда я только открывал глаза, и отдала мне всё сразу, всё, что было в ней бездонной. Я погрузился в утро с удовольствием, просыпаясь и сразу поднимаясь на ноги. Плавно, почти не замечая перехода ото сна, на ногах, я стал искать свою сумку и дверь в уборную, совмещённую с ванной, чтобы поскорее умыться.
Бриться, глядя в чужое зеркало. Зеркало тоже смотрело, смотрело на меня тёмно-коричневым овалом рамки, пластиковым и осветлённым тонким слоем времени, осевшим на него. Смотрело отражением, в которое давно никто не заглядывал. Из зеркала на меня с интересом выглядывал чужой быт, кучей вещей, в свете лампочки на потолке из-за спины, смотрели мои тёмные пятна под глазами, из-за этого освещения, и смотрели красноватые глаза.
В сумке я нашёл пачку влажных салфеток и вскрыл её, как сейф с драгоценностями. Остро запахло ментолом, слишком ярко для этого утра, тогда я посмотрел на пачку, пытаясь что-то о салфетках понять, но она говорила не внятно и я ничего не рассмотрел, сонный, так и не разобрался. Зеркало возмущенно вспенилось. Я вытер раму, протёр стекло и собрал пену туалетной бумагой, натирая его до блеска и чистого отражения.
Бриться, глядя в чистое зеркало. День постепенно стал складываться из мелких деталей, брусчаткой под ногами, прорисовывая мне дорогу.
Слабый свет в уборной и запах чужой жизни, запах вещей и истории, такой близкой и хорошо знакомой истории, но совершенно непостижимой лично. Крем, которым я увлажняю голову, после стрижки и мытья. Крем после бритья. Туалетная вода, на кожу шеи и предплечий. Свежая майка на плохо вытертое тело, вчерашние джинсы и новые белые носки. Сейчас мало наполнить место просто тем, что внутри, и я наполняю его всем, чем только могу. Всё это моё, и это утро и день, и быт, в котором нахожусь, я тоже могу сделать своим, наполняя его.
Любимые в этом году кроссовки мирно ждали своей очереди в коридоре, я надел тапочки и вышел на балкон.
Через ручей и отдельно стоящее здание библиотеки, из-за крыши огромного и очень простого в своей геометрии многоквартирного дома, напротив, красиво выглядывало яркое солнце. Оно светило на деревянный застеклённый балкон и на меня в нём, щурясь, я высунулся наружу и наклонился, прячась от солнца в прохладный утренний воздух, и свежеть на гладковыбритом лице.
Внизу не газон, а простая нестриженная трава, высокая и тёмно-зелёная, рядом с ручьём, на котором живёт несколько больших утиных семей, со сложными зимовками в черте города. Уродливая и мрачная социальная архитектура, украшенная шторами и цветами на кухнях, большими мягкими игрушками, велосипедами и колясками на балконах, смотрела на меня огромным серым лицом, не в силах рассмотреть, среди сот человеческих квартир, как я не мог прямо и пристально сейчас посмотреть на солнце, отводя глаза в сторону. Очень чистое небо, над всем этим и первые лёгкие признаки парникового эффекта на коже, обещающего жару в течении дня. Нужно скорее выходить.
План на день, задачи и покупки. Естественный тайминг, но с приятными неожиданностями — с утра пораньше, пока я завтракал и собирался, мне написал друг и предложил повозить меня по городу, по делам, в первой половине. Друг близкий, человек из надёжных, и я, естественно, отказался. После сборов, мытья не совей посуды и выноса из квартиры своего мусора, примерно через полчаса, я всё равно сидел в его машине. К чужому мнению и чувствам иногда важно прислушиваться.
Внешний поток некогда знакомого города, за стеклом, был мне не знаком, но понятен. Я искал внутренний баланс и укреплялся в спокойствии, но уже чувствовал, как тонко меня начинает подтачивать излишняя эмоциональность, с тех сторон, откуда я сегодня совсем не ждал. Случаются такие дни, когда некоторые собственные чувства становятся наиболее отчётливы. Случаются чаще всего, они в периоды, когда ты приближаешься к таким же или очень похожим чувствам и ощущениям, которые по разным причинам, в полной мере не принял и не прожил тогда.
Первым делом, пока день начинался, мы заехали выпить кофе и просто пожить это утро. Там я и попросил его отвезти меня на кладбище, к тем самым чувствам и делам.
В пути мы нашли открытый цветочный магазин и шикарный куст сирени. На глазах у священника, на автобусной остановке, я нарвал букет и положил его на заднее сидение к купленным в магазине гвоздикам, держа в голове реакцию стариков, к которым еду на кладбище, как бы они отреагировали на купленные в магазине для них цветы. Священник подошёл и спросил знаем ли мы где тут мужской монастырь, оказалось совсем рядом, но он стоял не на той стороне, и мы подсказали куда вернуться и как лучше пройти или доехать.
Друг рассказывал про своего семейного духовника, я рассказывал, как меня крестили, в том самом монастыре, о котором спросил мужчина. Говорили о городе, потом он ждал, пока я сделаю свои первые важные в этот день дела, образовавшиеся благодаря его приезду за мной и запасу времени. Случаются такие дни, когда кладбище первым делом.
По дороге от старого порта, рядом с которым находится кладбище, мы рассуждали о вежливости и простоте, о том, что именно так открываются очень многие двери, если не все, и очень многие двери передо мной, в это время, именно так и открылись.
О человеческ (replica 2)
Не праздное чтиво
Время беспощадно, как бы прекрасно оно не было, оно уходит, забирая меня с собой. И остаться нельзя, надо идти. Очень быстро этот длинный больничный коридор стал мне близок и привычен: постом охраны в самом его начале, всегда одинаковым; этой убийственной тишиной и острым шуршанием в ней моих бахил; всегда разными людьми под дверью на одни и те же процедуры, с одинаковыми лицами и глазами; спокойным влажным дыханием под маской; всегда смешанными чувствами; лестницей, в нужное отделение на второй этаж.
Некогда знакомый город, стал сейчас сильно другим и чужим. Только простор и небо, реку, по дороге к больнице, я в нём узнавал. Пусть так, но главное культура и культурные люди здесь, как и прежде, местами есть.
На втором этаже палата прямо в середине, напротив дежурного поста, и я уже всех тут знаю в лицо, или даже в медицинскую маску: «добрый день», «здравствуйте», «здравствуйте», «добрый день», «доброе утро», «добрый вечер» … «всего доброго», «до свидания», «до свидания», «всего доброго» …
Даже наличие случайных порядочных людей, и хороших опытных специалистов, и иностранных студентов при отделении, совершенно никак не отменяет общих условий, условий работы и лечения в больнице, общих условий жизни. Наверняка, всё вот это — это ещё очень даже прилично и хорошо. В любых условиях, всегда, решают (создают атмосферу) люди, и пациенты тоже люди, любого пола и возраста, как бы странно это не звучало для тех, кто за человека не считает даже себя.
Я не показывал пропуск, выданный на десять дней, меня уже никто не спрашивал. «Мы» и не выписались за это время из больницы и протянули дольше. Ходят сюда только к тяжёлым и лежачим, и спрашивал в основном я, спрашивал раз за разом, поначалу сильно стесняясь, но постепенно ко мне привыкли и начали слышать.
Сама она говорила неустанно, когда могла, говорила громко, стараясь вытянуть себя из болезненного осознания исхода (её стремительно утягивало), но слышали её ещё неохотнее чем меня. Человеческий мир воистину многообразен, и в своих достижениях, и в своём упадке человеческого. Видимо таков баланс: очень сильно зависит откуда именно ты смотришь.
Сначала я просто ничего не понимал, но очень скоро стал спокойнее, а фраза «жизнь весьма многообразна», стала моим универсальным ответом на все пустые разговоры, когда не было смыла дальше говорить. Чтобы не грубить, чтобы сдержать свои эмоции и ответить хоть что-то на приличном языке, заканчивая диалог. Я сдержанно улыбался, глядя в глаза, и говорил если не эту, то похожую общую фразу. Со временем меня начали не просто слышать, но и понимать, когда я проник к каждому человеческому, и стал чуть ближе, чем просто посетитель старухи из четвёртой палаты, стал чуть больше человеком.
Я поздоровался с персоналом, постучал в палату и вошёл немного выждав, привычно, на всякий случай. Открывая старую белую деревянную дверь, я уже ничего не ожидал и ничего не боялся. Так и было, место стало моим. Я знал где что лежит, что для чего нужно, что происходит, и чего не произойдёт.
Кровать только недавно прикатили обратно в палату после диализа, она была оставлена небрежно. Я покивал женщинам, вышел и спросил будут ли в ближайшее время ещё какие-то процедуры, потом аккуратно подкатил кровать поближе к стене, вставил чёрный шнур в старинную розетку и нажал кнопочку. Насос загудел, ячеистый матрас на постели начал надуваться. Бабушка открыла глаза.
— Привет, как ты сегодня?
— Плохо.
Иногда диалог очень сложный в начале, тогда мне нужно абстрагироваться, не вовлекаясь эмоционально, выслушать, а потом немного отвлечь и она быстро возьмёт себя в руки, рядом со мной. Её ум и глаза ещё полны света и сознания.
Мы обсудили коридоры, с тряской в путешествии в другой корпус на процедуру, обсудили погоду, разложили воду, салфетки, полотенца и платочки по своим местам, чтобы она могла дотянуться из положения лёжа и взять всё что ей будет нужно.
Меня попросили из палаты, когда я только собрался покормить, пришёл врач гинеколог. Ждал я долго. Пока ждал видел и общался с неврологом, тоже ведущим лечение. Общался с лечащим, он, не без дара красноречия и по привычке общения со своими студентами, снова обсуждал со мной историю болезни, рассказывал, что и почему не работает, и что с чем связано.
Я уже знал много: и что проблема в основе неврологическая; и что с отказом ног мочеполовая система тоже отказывает; и что из-за скопления жидкости и осложнения отказывают почки; и что процессы сложные и необратимые; и на какие анализы что влияет. Знал уже почти всё, кроме того, что мне со всем этим делать, и этот вопрос, в широком смысле, уже был общечеловеческий, а не медицинский. Сделать больше того, что можно было сделать, сделать нельзя. Помимо прочего, старушка очень уставала от всего того, что можно было сделать, и хотела домой. Даже не столько домой, сколько просто жить, жить просто.
Интеллигентного вида пожилая женщина гинеколог вышла из палаты и шарахнула на весь коридор «гноем», «осложнением», «чисткой», громко описывая, что там сегодня и подгоняя персонал. Лечащий отвёл её в сторонку, я тоже отошёл. Когда я вернулся, документы уже были заполнены, врача гинеколога не было, а в палате всё уже было готово. Я постучал, снова выждал, и вошёл. Мы помолчали, я посидел рядом, привыкая и проникая сквозь собственную неловкость к реальности происходящего.
— Ты ел что-нибудь?
— Ел, сегодня утром даже выпил чашку приличного кофе, с другом, и на кладбище был.
— Как там? Цветы отвёз?
— Всё хорошо, я не долго, памятники протёр, цветы положил.
— Только Игнатьевне?
— Нет, ещё дедушке и всем по паре гвоздичек. Там большая могила, на две семьи делал, дедушка Петя и бабуля, там ещё баба Валя, и её муж, друг дедушки, Коля, — рассказывая про кладбище, я вспоминал, как видел на днях молодого человека с тремя гвоздиками, перевязанными лентой, и что симпатию за гвоздики могут выказывать только мёртвые.
— А что, Валя умерла?
— Ну да, я же тебе говорил, уже давно…
— Ты мне не говорил!
— Говорил, — она начала огорчаться и переживать «неожиданную» смерть, — подожди, это не та Валя, не тётя Валя, не Валентина Николаевна, это подруга бабушки, подруга Игнатьевны, тоже пожилая…
— А.
— Ну что, есть будем?
— Будем.
Я больше не стеснялся и не отворачивался, больше не было границ, кроме тех, что могут быть между полами, с этической точки зрения. У меня совсем не дрожали руки и голос, я был в полном порядке, но где-то в жаре под медицинской маской я снова чувствовал приближающуюся бурю. Эту бурю можно рисовать, тем самым, сметающим всё на своём пути грозовым вихрем, в котором выживешь и останешься на земле только найдя центр. Тот центр, вокруг которого всё и крутится, тот, где спокойствие и пустота, где в высоту небес поднимается живой столб, тот центр, где есть только штиль и покой.
О человече (replica 3)
Одноногий белый пёс
Все люди, по-своему, очень красивы и очень уродливы. В каждом возрасте своя красота, но в старости мало красивого. Я никак не могу забыть, не могу оставить её глаза, ещё яркие и переполненные жизнью, но уже сознающие, какая теперь она будет и сколько её осталось. Мужество не знает слёз, пусть оно и очень близко с ними знакомо.
Вечерние посещения сильно отличаются от утренних. С приближением вечера темнота видна и ощущается не только вокруг, но и в себе, в людях. Это не столько чёрная пелена или мрак, в котором ничего не видно, сколько уходящий свет, который больше не будет сюда смотреть и оставит за собой только пустую плоть. В больнице таких освобождающихся мест в людях сильно больше, и они отчётливее, своей наступающей темнотой.
И находясь там, и воспринимая слово на слух, и произнося его в разговорах, глядя на фасад, отмечая точку на карте, вызывая такси… я никогда не понимал, что больница от слова боль, пока её не почувствовал. Те тонкие утренние ощущения, внутри меня, были уже на кончиках пальцев. Струны и чувства искали моими пальцами клавиатуру.
Вечером, после больницы, очень хочется дышать и, однозначно, работа, как никогда прежде, помогает мне самому. Я возвращаюсь сквозь неё в широкий и безграничный мир, где есть всё то же, всё то же самое, но я уже за пределами и смотрю со стороны. Если в шторме нужно отыскать центр, чтобы остаться, то в работе необходимо уйти за пределы.
После вечернего посещения я снял перчатки, маску и бахилы, выкинул в ведёрко рядом с выходом, вышел на улицу и ветер набросился на моё взмокшее лицо прохладным детским восторгом, почти хохотом. Я просто пошёл. Просто пошёл в любую сторону. Уходил, понимая, что сейчас мне нужно быть на ногах, просто нужно идти, чтобы прийти и вернуться к себе. Я знал, как отсюда можно дойти и доехать, разными способами и в разных направлениях. Возвращаться, по сути, было некуда, в этом городе. Такое ощущение.
Идти и дышать, больше сейчас ничего не нужно, больше чем сейчас ничего быть и не может. Медленно, до совершенно пустой живописной остановки, меня провожала прохлада наступающего вечера. Сумка с книгами, документами и айпадом, которую всегда и везде я таскаю с собой, легла на скамейку, рядом с пакетом всякого ежедневно необходимого туда и обратно. Рядом, на скамейку, я отпустил своё тело и смотрел перед собой. Всего этого было более чем достаточно, и ничего не было нужно. Не нужно ехать, не нужен трамвай, не нужно совсем ничего, только расслабиться, обезличиться, раствориться в этом вечере, сливаясь с остановкой. Теперь я понимаю, что множество людей, мечтают просто вот об этом: посидеть где-то на окраине города, на скамейке, придя сюда своими ногами, и подышать широким и прохладным воздухом, ощущая ветер и наблюдая сумерки.
Я так и смотрел перед собой, когда на остановку подошла женщина, смотрел, оставляя и её и остановку где-то там, за границей внимания и интереса, а она говорила и говорила со мной.
— … это получается ждать полчаса что ли? — услышал я только когда она заканчивала монолог вопросом, повышая голос.
— Вот эти, даже если и полчаса, будут для меня именно тем, что нужно, уже никуда не тороплюсь, — ответил я, превращая её монолог в диалог, после длинной паузы.
Мы говорили о транспорте и о расписании, когда на остановку подошла бабуля, видимо, возвращаясь с дачи, и присоединилась к разговору, в котором я почти не участвовал, но слышал, находясь и очень рядом и сильно далеко от говорящих, одновременно. Я не знаю, почему они со мной говорили, может я был так расслаблен и открыт, так прост, что к беседе располагал, а может просто хорошо слушал.
Я слышал про здание КГБ в центре, про сумку и штукатурку, про сына и начальника, про лес вокруг дачного посёлка и про стройку. Я улыбался и не отходил, просто был здесь и не бежал от разговора, потому что он ничего для меня и не значил. Через дорогу прибежали двое школьников и радостно спросили:
— Чё там?! — указывая на конечную за перекрёстком, где стоял трамвай.
— Восьмёрка, — ответил я про трамвай на кольцевом развороте, и они тоже уселись ждать, на перила рядом со скамейкой, продолжая что-то своё, бурное и детское.
На остановке собралось много людей и очень скоро приехал трамвай, забирая меня обратно в человеческое, в котором мы все вместе очутились. Я сел у окна, достал наушники и включил музыку, чтобы записать наброски и не было больше ничего.
Когда я поднял голову, складывая всё обратно в сумку, глядя в окно, я не видел мужчину на другом конце чёрного поводка, не видел дом на фоне за ним, ни видел всю улицу и стекло перед собой. Я видел только ту лапку, у белого маленького пса, которой ему не хватало.
О челове (replica 4)
Другой день
Некоторые дороги, всё-таки, нужно проходить самому, пешком, на своих ногах.
Просыпаясь следующим утром, глядя, как усилился ветер за окном, я думал только об одном — о рюмках. Пасмурное и окончательно затянутое небо давало чёткое ощущение битого стекла, если я не поеду и не спрячу от ветра и дождя маленькие стеклянные стаканчики, оставленные на плитах надгробий моих бабушки и дедушки. Это утро говорило сегодня совсем другим языком, но я его понимал хорошо.
Оставить нельзя, если это ощущение ко мне пришло, значит надо ехать. Возможно, это подсознание говорило со мной причудливым языком символов, проецируя страх потери, на маленькие хрупкие объекты, а может я мистифицировал день, наполняя его магией, чтобы спрятаться и сбежать от реальности, или просто вот так менял угол зрения. Может это предки, звали меня, чтобы я смог сказать недосказанное, и раскрыть нераскрытое, раз уж я так хрупок и слаб, в состоянии силы.
Мне очень хотелось поспать ещё пару часов, слишком рано, чтобы начинать обычный день. Хотелось плотно позавтракать, дома или где-то в городе, перед больницей и всеми делами. Просто остаться и потупить в стену все свои острые мысли и чувства, чтобы немного сбавить, чуть-чуть осадить всё происходящее и свои реакции. Но я не выбирал между двигаться и отдохнуть, между делать и оставить, не выбирал, не чувствовал возможности выбора, и не искал, не потакал. Собрался и собрал вещи.
«Такси ждать дольше обычного», — сказало мне приложение. «Комфорт» попускал волны, помигал и… ничего. Это утро точно не для комфорта и не для ожидания. Холодно. Резкая смена не только настроя и интонации общения с новым днём, но и климата. Трамвай приехал, как только я пришёл к остановке, точно такой же красный, как вчера, но с другим номером маршрута и почти пустой. И если вчера было всё равно куда ехать, то сегодня нужен был именно этот.
Рядом с возмущёнными постояльцами моей сумки, завёрнутые в носовой платок и пакетик, лежали две рюмки, найденные в шкафу, среди сервизов, вазочек и бокалов, на всякий случай. Доехал быстро, до самого конца трамвайных путей, как-то, между прочим. Пошла гладкая новая асфальтированная дорога к порту, сквозь густые распахнувшиеся листвой кусты и деревья, частный сектор и редкие пятиэтажки с девятиэтажками. Я искал взглядом сирень, чтобы аккуратно и беспощадно её ободрать на обратном пути, для старушки в больницу, она просила. Вся сирень, что была, дразнила оставшимися цветами на макушках, совершенно голая по бокам. За правым поворотом перед тупиком, вдоль промышленных территорий и складов, началась песчанка. Потемнело и запахло приближающимся дождём.
У самого кладбища дорога резко нырнула к оврагу и мосту над ручьём, перед высоким подъёмом в гору. Этот подъём говорил немного притормозить и настроиться, шептал лягушками в стороне, пел птицами и грозно рычал надвигающейся бурей. Я настроился.
Найти могилы легко: есть вечные ориентиры, есть следы жизней, есть камни и тропы, которые всегда ведут в нужное место. Рюмки мирно стояли, дожидаясь меня, не шелохнувшись, наполненные питьевой водой, что вчера была у меня с собой. Ветер тихонько начинал трепать листву на деревьях. Я переставил рюмки поближе к основанию плит, на участок покрытый мелкими камушками, закрепил их и успокоился. Мысленно пообщался с близкими, поправил гвоздички, забрал вчерашнюю сирень и осмотрелся в поисках мусорного бака.
Закрывая большую зелёную крышку металлического бака, я хлопнул ей, в образовавшейся на секунду тишине, между порывами ветра. От этого звука, как от шаманского бубна, или колокола, вскрывая раннее утро, вокруг разлилась магия. На холме в сторону от кладбища, у обрыва над рекой, я увидел огромный православный крест и лавку на пути к нему. Отсюда не разглядеть и я решил подойти ближе, осмотреться, поразмышлять, перед вступлением в день и всеми делами.
Снова небольшой мостик, с неожиданно красивыми витиеватыми металлическими перилами, старый, густо поросший зеленью. Поросшая травой, некогда усыпанная гравием тропинка, уже почти целиком поглотившая камни. Сидящие на кресте огромные серые вороны, были удивлены моему визиту, по всему, живые люди тут гости не частые.
Птицы прыгали на месте, но не улетали, только когда они убедились, что я иду к ним, сидящий высоко на макушке оповестил стаю о моём приближении. С ближайших высоких деревьев и от реки в воздух поднялись десятки птиц и закружили высоко над головой по широкой спирали. Внутренне спокойный и открытый, я двигался вперёд, но не хотел волновать это место и птиц.
Я остановился, не подходя слишком близко. Погода стремительно менялась, поднялся пока беззвучный, но уже сильный ветер. Птицы расселись по сторонам. Я смотрел на этот крест и не видел за ним никакой истории, только ключи и очень мощная энергия этого места. Она пробивалась сквозь мои стопы, спину и рёбра, осветляя изнутри глаза.
Когда я покидал это место с особенной, загадочной, но в итог разгаданной во мне силой, стая переместилась к мостику, рассевшись по обе стороны прохода. Просто так не уйти… Два большущих завёрнутых в фольгу сырника, которые я собирался съесть в течении дня, стали моим пропуском. Я достал сырники из сумки, откусил кусок, и мелко разрывая их на части, удобрял землю, умасливая и отвлекая птиц. Птицы освободили проход. Уходил я не оборачиваясь.
Когда я спустился с холма, от кладбища, началась та самая буря, которую я чувствовал ещё вчера и о которой утром мне сказала погода пасмурным тёмным небом. Но центр был уже найден, и за пределами я успел побывать. Поднялся сильный и шумный ветер, пошёл резкий косой дождь, бьющий порывами, и это было уже не важно. Всё уже было во мне.
О чело (replica 5)
Женщина в окне
Вещи очень разговорчивые, иногда гораздо красноречивее людей они говорят о человеке, особенно, когда есть что сказать. И в обычной жизни мы очень сильно держимся за любимое, за своё, а оказавшись в новой для себя реальности, в чужих стенах, в непривычных условиях, всё, что остаётся — это вещи, и это, конечно, не правда. Самыми непривычными и неизвестными стенами, в этом смысле, для нас будут стены гроба, в него и по сей день, иногда кладут атрибуты человеческой жизни.
За жизнь человек обрастает огромным количеством вещей, связанных с трудом, культурой, религией. Вещи традиционные, вещи необходимые, вещи для тела, вещи для развлечения, вещи для безопасности. Все вещи, соответствующие интеллектуальному, духовному, финансовому развитию, и все они соприкасаются с нами физически, соприкасаются энергетически, ментально, составляют наше материальное окружение и проходят с нами сквозь время, иногда становясь неотъемлемой частью жизни и нас самих, но выглядывая в окно, в просвет за пределы собственной жизни, на её исходе, приходит осознание важности совершенно иных вещей.
— Я заберу эти вещи, черепашка.
— Оставь, зачем?
— Тебя, скорее всего, завтра выпишут…
— Оставь!
Я немного подождал.
— Чтобы завтра не возиться с вещами я их сегодня…
— Завтра и заберёшь!
— Завтра мы может тебя будем забирать, это на всякий случай, понимаешь? Тут очень много чего скопилось, всё необходимое я оставлю, и если что-то понадобится привезу.
— Ну… хорошо.
Я улыбнулся, она не улыбалась в ответ.
— А ты не помнишь, у тебя дома удлинитель есть?
— Не знаю, надо смотреть.
— Я чего-то не нашёл.
— Может и нет, я не помню.
— Хорошо, тебе он и не нужен был, наверное.
Удлинитель, как удлинитель жизни, нужен для подключения матраса, и я хотел успеть проверить его. Вещи уехали со мной на такси, после, на транспорте, я поехал за удлинителем и возвращался уже пешком. Вечерний город, он бывает очень джазовый, и я наслаждался прогулкой. Влажная улица темнела и сменяла асфальт плиткой, вырастала зданиями и открывалась шириной и простором. Солнце закатывалось, я скользил по городу с музыкой. Не знаю, видела ли меня огромная чайка с размахом, очень красиво и размеренно, парящая над городом, но женщина за окном, точно меня видела и улыбалась в ответ, уютно устроившись, с удовольствием глядя на город.
В пути мне удалось отдохнуть и устать физически, я крепко уснул на диване, под приятный тихий гул надутого матраса на подготовленной для черепашки постели. Рано утром я отправился на станцию скорой помощи, где нужно было заказать машину для перевозки. Старое довоенное здание и никогда не спало, и уже успело проснуться, потягиваясь своей скрипучей деревянной дверью, на огромной пружине, впуская и выпуская новых и новых людей, новых и новых врачей, к парковке заставленной машинами скорой помощи и обратно. Меня, не местного, оно встречало любопытными глазами дежурных смен и немым вопросом женщины за деревянной партой, сразу за входом.
Человека, отвечающего за эту услугу, на месте не оказалось, она в краткосрочном отпуске и её была вынуждена заменить женщина юрист, видимо очень хорошо понимающая свою работу, но совершенно оторванная от понимания вопроса, от врачей и перевозок. Она волновалась и всячески пыталась уйти от заключения договора на эту самую перевозку.
— Что значит не сегодня? Мне сказали вчера, скорее всего сегодня после обеда её выпишут, мне нужна машина на вторую половину дня, как вы не поймёте, она лежит… Вы же оказываете услугу перевозки, платную, вот я и хочу заказать.
Она явно не понимала, как поменять расписание, добавить рейс, договориться или назначить ещё один маршрут.
— Ну хорошо, людей я найду, допустим.
— Я вижу в договоре нужно указывать двое родственников, это должны быть родственники, по форме, значит нужно двое родственников, для заключения договора…
— Нет у неё столько родственников, если людей нет, чтобы нести, я сам найду, но машина нужна сегодня.
— Давайте в понедельник, тут уже рейсы составлены.
— Что значит в понедельник? А если её выпишут сегодня? Дайте договор посмотрю.
Она, как вредный ребёнок, откровенно продолжала упираться, чтобы ничего не делать:
— Нужен паспорт…
— Конечно, вот, пожалуйста, мой паспорт.
— А паспорт больной?
— А паспорт больной в больнице, её же к выписке готовят. Договор на перевозку я заключаю, не она, и я оплачиваю, вот, возьмите мой паспорт.
Женщина снова пыталась найтись, как будто продолжая прения, чтобы остаться правой и не понимая, что она здесь делает. Нашлась, но нашлась в какую-то совершенно другую сторону:
— А вдруг она не гражданин республики Беларусь? Тогда будет другая цена! — радостно выпалила она в ответ, даже не прикасаясь к моему паспорту, — Тогда нужен паспорт больной.
Я смотрел на неё и нервно улыбался:
— Она гражданин, это бабушка моя, местная, но если вы волнуетесь я могу оплатить сколько нужно…
— Нужен оригинал паспорта…
— Хорошо, давайте документы, я заполню и быстро съезжу на такси в больницу, привезу паспорт.
— Давайте в понедельник, на сегодня мест нет… и двое родственников… и вообще, времени нет, я буду только до двенадцати, потом в суд еду, — вежливо ответила женщина и подошла к двери, приглашая вместе с ней выйти из кабинета.
Я поднялся и вышел, с открытым ртом, в котором ничего не нашлось, кроме скованной этой ситуацией речи. Она закрыла дверь и быстро ушла. Я остался перед дверью, со своим паспортом в руках, и приоткрытым ртом. Частных служб по перевозке тяжелобольных в городе нет.
Проходящая мимо врач скорой помощи увидела, что я стою перед кабинетом:
— Вы перевозку оформлять? Её нет сегодня, будет в понедельник только, все рейсы уже составлены, но человек из юр. отдела её заменять должен, вы подойдите…
— Спасибо, подходил, — грубо ответил я, — нет там человека.
— А, понятно, — всё понимая ответила она и пошла.
Тем временем времени стало сильно больше, и я решил ехать на трамвае, чтобы всё обдумать, чтобы не торопиться, эффект «беседы» не отпускал.
Езда в полупустом трамвае была плотно забита нервами, мыслями, сожалениями и негодованием, но медленно тянущийся в нужную сторону транспорт помог мне найтись и прийти в себя. Я сидел, облокотившись о стекло и старался медленно и спокойно дышать. Мысли же мои, и чувства, значит я сам решаю, какие они и к какому состоянию ведут.
Маршрут вёл через весь город, сокращая время ожидания приёмного часа, и открывая для меня окно заняться собой. Уже к половине пути я пришёл в себя и выровнялся, держась того, что всё именно так, как должно быть и всё обязательно сложиться, что все мы люди, в общем плане, и ими нужно оставаться. Что-нибудь придумаю.
Всё так и получилось. В больницу я приехал раньше приёмного времени, но на посту охраны знали и меня и кому я хожу. Я пошёл к врачам и беседовал с ними, находя общий язык, описывая ситуацию в общих чертах, вежливо и спокойно, а они, в свою очередь, говорили о необходимости проверки состояния без диализа и о дополнительных процедурах и анализах в понедельник, о необходимости задержаться минимум до среды, потому что анализы сегодня плохие.
Сами собой добавились новые причины и обстоятельства, меняя общую картину и дату выписки. Я говорил с посветлевшей в тот день старушкой, после новостей о задержке в больнице, после расчёсывания волос и раздачи конфет всем кому нужно.
Она как-то успокоилась, в палате без кучи вещей стало просторнее и свежее. Я общался с санитарками и медсёстрами, расширяя кругозор, выяснял подробности «подхода», узнавал кто из них сможет быть сиделкой. Я звал её черепашкой Тортилой, подтрунивая её неспособность подняться с панциря обратно на ноги, и из-за её мудрости. Ей нравилось.
День раскрылся и развернулся, открывая новые перспективы. Приёмное время закончилось, когда ко мне подошла незнакомая женщина врач:
— Добрый день.
— Добрый день, — ответил я, поворачиваясь, медсестра кивнула нам и отошла, чтобы не мешать.
— Я слышала ваш разговор с доктором.
— Да, я помню вас в кабинете, но раньше не видел, — она сильно отличалась от местных врачей.
— Да, мне нужно стажировку здесь пройти… у вас тут бабуля?
— Да…
— Есть очень хорошее средство, от… она же лежачая, да?
— Да, а чем ей смазывают, вы знаете?
— Да, конечно, мне, мне советовали мазь, я купил для сестёр… — и полез в заметки в телефон, чтобы найти название.
— Запишите…
— А… хорошо
— Судокрем, очень помогает, особенно на ранней стадии, обязательно купите такой.
— Спасибо… спасибо…
— Да не за что, всего доброго.
— До свидания, — она сдержанно улыбнулась и ушла. Обратно подошла медсестра.
— Что она сказала? Какой крем?
— Судокрем…
— Не слышала такой.
— Давайте попробуем, я куплю и привезу вечером.
— Ну давайте, вечером передадите девочкам, — ответила старшая сестра по перевязкам и процедурам, и отправилась пить вкусный чай со сладостями, я так думаю, почти уверен.
— Хорошо, — кивнул я и пошёл в палату прощаться с черепашкой, которая заснула, пока меня не было в палате.
Крем оказался детским и ирландским, нашёлся в одной из аптек неподалёку. В очереди в окошко, в этой аптеке, за мной пристроилась пожилая бабуля, с деревянной тростью. Приглашая её стать передо мной, указывая рукой пройти вперёд я спросил:
— Вы не торопитесь, бабуль?
— Нет, ни за кем уже не бегу, — ответила она совершенно спокойным, крепким и уверенным голосом, оставаясь на своём месте, глядя мне прямо в глаза и не меняя выражения лица.
— Вы и раньше, видимо, ни за кем не бегали.
— А откуда ты знаешь? — слегка улыбнувшись, с интересом спросила она.
— По тому, как вы держитесь, по вашей речи…
— Вот приятно, приятно общаться с такими людьми, мне вообще на людей везёт, — ответила бабуля в аптеке, я ей улыбнулся, кивнул и обратился в окошко, уже подошла моя очередь.
Пока взрослая девочка, молодая женщина, пыталась найти крем, потом пробить его и правильно отсчитать сдачу, мы с бабулей переглянулись.
— Подобное к подобному, — ответил я на её высказывание о людях и везении, и старушка улыбнулась шире. Пока девушка в окне что-то напутала, уточняла и пересчитывала, старушка успела рассказать мне свою жизнь, несколькими предложениями, самые значимые вехи.
Я забрал свой крем, попрощался и вышел, благодарный аптекарше, давшей старушке возможность пообщаться, пусть и не нарочно, пусть ей и не было видно этого из окна.
О че (replica 6)
Так бывает...
Вечером в больнице никого нет, нет никого кроме. Медицинская рутина спокойно укладывается на пост у стола, чтобы шататься яркими цветными сланцами дежурной медсестры и играть в ленивые прятки с дежурным врачом отделения. Никого не видно, но появляется всё то, что стеснялось врачей и начальства в течении рабочего дня. Строгость и обязательность уходит домой и коридоры мягко устилаются уютным безделием. В палатах оживает человеческий быт.
Страшное и неприятное место становится временным домом. Пациенты продолжают жить свою обычную жизнь, простую, здоровую, человеческую.
В курилке на улице появляются усатые задумчивые мужики, рядом с бурно цветущими кустами, увядание их активной жизни становится видно даже им самим. Ходячие пациенты, в негласном конкурсе спортивных костюмов, стараются идти максимально ровно и видно, прогуливаясь вдоль центральной улицы, рядом с больницей, делая вид что они просто идут куда-то мимо, по своим делам, а на посту охраны, и из окон отделения, делают вид, что не узнают их, не лишая простой радости весеннего вечера.
Меняется даже запах, меняется атмосфера, меняется общее настроение. Настроение черепашки — это единственное, что может активно двигаться, и оно меняется в течение дня, от нейтрально спокойного, до агрессивно капризного и обратно, что понятно. Помимо всего прочего, тот вечер примечателен поворотом на бок.
— Что родственников больше нет у неё, может близкие какие-нибудь? — спросила санитарка, не обращая внимания как кряхтит и стонет старушка.
— Нет, так бывает, — ответил я не глядя, не переступая заранее отведённые для себя границы, но иногда подглядывать приходилось, запоминая как скручивать и куда подкладывать валик.
Угощения, самого разного толка, остаются в больницах очень важной валютой благодарности. По старшинству, зависит от дел и должностей, но внимание нужно всем. С хорошо знакомой дежурной медсестрой особо не покапризничаешь, по крайней мере, как со мной, приходится есть. После обеда мне рассказали историю о дедушке, о похожей ситуации у одной из медсестёр и советовали, где и какую подставку нужно найти, чтобы менять угол подъёма на кровати. Конструкция простая, как половина раскладушки, но в магазинах не продаётся. В отсутствии специальной медицинской койки, в которой всё заранее предусмотрено — это хороший вариант. Остаётся найти. Их выдают, когда человек получает инвалидность, которую получают после выписки, проходя специальную комиссию. Время идёт, человек лежит… Ожидание губительно. И позже я нашёл совершенно новую, полученную семьёй уже после смерти больного, от специальной службы.
Во всём есть порядок, и он соблюдается обязательно, но не всегда учитывает людей, для которых существует. В тот день я много где был и много общался, как и практически в любой другой, этой весной, после приезда в город. Весна, как проявление настроений черепашки, с ней сильно синхронизировалась для меня и менялась от серо-буро-малиновой бури до сказочного знойного штиля, то охлаждая меня и заставляя носить куртку, то раздевая до майки, настойчиво натягивая кепку и солнечные очки мне на голову. Весна тоже говорила со мной, тоже капризничала, она открывала для меня людей и места. Одним из таких мест стал обычная почта — бабушка хотела свою пенсию и волновалась, что не получит её.
Старшая сестра готовила документы, я звонил уточнял и ехал новым маршрутом в новое место, где меня ждали люди, разговоры и очередь.
Маршрутку сильно трясло, она отчаянно хотела развалиться и разбросать свои части по дороге, чтобы исчезнуть, перестать возить в себе всех этих людей. Водитель говорил по телефону, стараясь перекричать радио. Сильно пахнущий мужчина, из конца салона, вежливо приветствовал каждого входящего в микроавтобус, как лично к нему. Песок лежал под ногами микробарханами, пыль плотно и почти неподвижно висела в воздухе, двигаясь по городу облаком вместе с маршруткой, как её замутнённое сознание. Всё было так плохо, что становилось очень весело. Всех пассажиров трясло, трясло сильно, и все лица старались выказать недовольство. «Ха-ха, «ох», «ай», «ух», «ёп», — периодически вырывались из чьей-нибудь груди, и становилось терпимо.
Радуясь тому, что есть, я всё же вышел пораньше, чтобы проветриться и шагать ногами. Неба оказалось так много, оно было такое чистое и необъятное, что дышать можно было только им.
Деревья, столбы, перекрёстки, троллейбусные электролинии, герб города, парк, и вот оно: здание почты с колоннами. Выходя из него, после получения своей первой и не своей пенсии, я обнаружил, что у меня в брюках расстёгнута ширинка, совершенно без памяти о том, когда именно в течение дня я её не закрыл.
О (replica 7)
Волшебный мост
Как бы сильно не хотели остаться мы, исход неизбежен, но и торопиться нельзя, когда ещё не готов, когда ещё не время для перехода.
Объединяя две части города, после разрушения старого моста, образуя три съезда в разные стороны, над железной дорогой выросла новая развязка, массивная, бетонная, уродливая, украшенная орнаментальными узорами. Когда-то тут был простой мост, прямой, с поворотом, с пешеходными тротуарами и двумя полосами движения в каждую из сторон, обычный, ничем не примечательный. Теперь через развязку нельзя перейти пешком, нужно либо идти к мосту железнодорожному, на вокзал, либо ехать. Пешие проходы изначально если и были, то теперь перекрыты, такого если захочешь, не придумаешь.
Эту особенность я обнаружил ранним утром, на пути в поликлинику, на прием к главврачу и местному терапевту за консультацией. Мост я переехал и дальше шёл к поликлинике среди зелени и живописных развалюх. Старая промышленная территория, во многом заброшенная, была солидно скрашена зеленью и пением птиц, льющих музыку весеннему солнцу. Граффити, на кирпичных и бетонных стенах. Берег реки, высокий, густо поросший кустарником у дороги.
В поликлинике, по привычке, я нацепил маску и бахилы. Суббота, с восьми часов сегодня дежурит заведующая и мы договорились пообщаться. Врачи взглянули на предварительные диагнозы, которые я выписал, и рассказали о возможных вариантах развития событий, со своей стороны. Мы пообщались и мне стало гораздо понятнее, что я совсем ничего не понимаю. Одни не могли и не хотели, другие не хотели и не могли. Но по-человечески все помогут и поучаствуют. Больницы во всём районе с подобными отделениями закрыты, а новая, которая должна объединить все, с новым оборудованием, ещё не реконструирована и не открыта… и её тоже мне нужно будет посетить, на всякий случай.
После поликлиники, с запасом времени до посещений, лёгким субботним траффиком, город вёл меня к хорошему большому магазину, в котором я полюбил бывать, за это время, долго и медленно ходя по рядам, выбирая продукты. Милицейская машина задорно крякнула и шумно заговорила низким мужским голосом в громкоговоритель: «Догоняй!», после чего ускорилась. Крупный велосипедист, спортивного телосложения, быстро засеменил ногами не переключая скорость, потом опомнился, переключил, его заболтало в стороны, он завихлял, теряя равновесие, выровнялся, но рывок совсем не получился. Громкоговоритель громко засмеялся, и машина уехала, не дожидаясь то ли приятеля, то ли коллеги.
Один и тот же день, в разных глазах чаще разный, даже, когда глаза смотрят друг на друга, и особенно, когда они смотрят с пониманием. Когда я вышел, рядом со мной кружила бабочка, поднимая мне настроение.
После посещения день продолжался кофе и работой, продолжался субботой, увольнительными, в которую были отпущены молодые новобранцы десантники, из прославленной «стотройки», занимая с родителями большую часть столиков в заведении. Уходя, заказывая и забирая с собой бутылку воды на стойке, мне казалось, что я нахожусь в совершенно другом ритме, в ином ощущении жизни и на других скоростях, но всё это тоже моё тоже, всё это мои люди: водители, громкоговорители, расписные кондукторы, больные, врачи, почтальоны и участковые…
Воскресным утром пустынный город очень красиво украсили чёрно-белые школьники, собранные в аккуратные толпы, они шли к универам и стояли у главных входов. День экзамена, такого важного и большого, не имеющего с ними будущими почти ничего общего, кроме того, как они проходят испытание. Результат забудется, предмет потеряет смысл.
Снова разглядывая скреплённые по три деревянные стулья, двери окна, стены и пол больничного коридора, я увидел, как с огромного больничного цветка-дерева, стоящего у окна в высоком деревянном кубе, опадает красный цветок. Цветение я наблюдал несколько дней, теперь он лежал на полу, ещё свежий и красивый. Может быть обломанный, может просто отживший своё, он лежал молча, но очень громко говорил о естественности увядания, о падении в неизвестное, о продолжении.