— Как ты без воздуха тут? — Нагир раскидал в стороны лёгкие короткие занавески и открыл окно в кухне нараспашку.
— Ты есть будешь или поедешь уже? Чего приезжал? — сухо ответил отец, не из недостатка любви, он всегда так говорил, со всеми.
Нагир подтянул свои могучие плечи к ушам, сильно взялся кистями рук за деревянный подоконник и уперся в него крепким задом. Он ничего не ответил, он сам не знал для чего приехал: не искал сегодня совета, не было нужды и в его помощи, да и времени, откровенно говоря, на лишние разъезды в пригород и обратно не хватало в этот четверг.
Его родной городишка, в любом направлении от центра, плавно перетекал в село, но это была именно дача. Ехать далеко и домом она быть перестала после смерти деда. Отец перебирался пожить сюда, на пару недель, месяц, каждый сезон и особо не любил принимать гостей, только из местных и пожилых, тех, кто ещё помнил…
Стояли на своём молчании долго, Нагир у окна, а его папа сидя за столом, попивая горячий чай, в жару, по привычке. Он почти не смотрел на сына, суровое его лицо, как всегда, было поглощено чем-то другим. Никаких лишних слов. Может взрослый ребёнок, уже мужчина, приехал сюда чтобы услышать его слова, бессмысленные, болтовню, рассказ; может быть просто из-за тяги к быстрой езде и большой любви к свободе в пути; может быть сам хотел что-то сказать, но просто стоял и смотрел. Взгляды их встречались вскользь, как будто из-за внутренней силы каждого, словам не было места в этом воздухе, не было лёгкости для них, даже после открытого настежь окна.
— Поеду, — первым произнёс Нагир, через четверть часа спокойного, молчаливого, но, всё-таки, напряжения. Отец отставил бесконечный чай в сторону, довольно причмокнул губами, предвкушая вернуться к одиночеству и только ему понятной тоске. Встал, прихрамывая, проводить сына.
— Опять колено? — ответ и не нужен, историю травмы он знал, чтобы не ругаться (на счёт врача) даже не заикался.
— Иди окно закрой. Кому оставил? — сдерживая боль, которую сдерживать невозможно, и больше не прихрамывая, попросил папа. Нагир метнулся ястребом. Попрощались тепло обнявшись. Сын уехал, аккуратно, чтобы не пылить во дворе. Отец, целиком стараясь вернуться в воспоминания и скорбь, остался один, бороться со своей старостью, совсем не прихрамывая и не выказывая слабости даже самому себе, поднялся он по ступенькам обратно в дом (дачу).
Машина открыта. В этом городе и подобных ему, в этой местности, все всех знают, знали и будут знать. Нагир и любил и ненавидел это место. Кураж молодости и порыв большого сердца к шумному веселью тянул его сюда, мудрость отцов и дедов, вера, отворачивали его лицо от этого места, даже видеть он не хотел. Но был тут, как обычно, и нерешенная внутренняя задача была с ним, внутри. Ещё не понимая до конца, кто же он, но доверяя друзьям, доверяя ей, своей любви, он примчался вновь.
Маленькая парковка плотно забита людьми и машинами, тут всегда интереснее и веселее чем внутри, но не зайти внутрь нельзя. Знакомые охранники привывчно его пустили, «мощщщно» здороваясь, хлопая по плечам. Друзья, как всегда, здесь и на кураже, а она с подружками неподалёку. Ночь входит в свои права, зажигая в темноте совсем другие, отличные от дневных, огни, и выпускает много дыма.
— Не знаешь, чья там «пятёрка» торчит, такая, ну, сссиняя?
— Да, кент какой-то Хабды приехал, двоюродный может, мажжжор, типа. Понял да? Вон он.
Он его увидел не сразу, сначала он увидел её и поплыл, поплыл куда-то далеко и надёжно, куда-то навсегда и вечно, куда-то туда, к запаху её волос и духов, к её шее и плечам…
— Э, ну чё, увидел?
И он увидел: этот кент стоял как раз рядом с ней. Ничего такого, просто предлагал ей и подружкам выпить с ним и его друзьями. Все, кроме него и нескольких его друзей, знали, что девушка занята. Она смеялась, игриво улыбалась в ответ, не соглашалась но и не отказывала, что вызывало только больше настойчивости. Она заигрывала с ним, чтобы пробудить в Нагире ревность и решительность поскорее сделать ей предложение, для неё, как ей казалось, всё давно уже было решено — он всецело ей принадлежит. Она звезда, она из уважаемой семье, их союз предрешён и деваться ему просто некуда. Так она считала, так и жила. Желания её превыше всего.
Заезжий красавчик не унимался, у неё на столе появились цветы и всё, что только могло появиться рядом с ней, для неё. Появился и Нагир. Заглянув в его лицо она поняла что натворила, но, не признавая свою неправоту и ошибку, продолжала вести себя ещё более вызывающе. Гордость не позволяла ей остановиться. Не мог остановиться теперь и он, его внутренний конфликт и его невысказанное отцу теперь нашло выход в виде оскорблённого буйвола, и, как нам известно, у буйволов природой задней передачи не предусмотрено.
Она не успела понять, как всё произошло. Она продолжала смеяться, даже сквозь собственный страх, всё больше и больше отворачиваясь от происходящего, как будто она не при чём — она же никуда отсюда не денется, остальное шум. Шум, действительно, поднялся быстро, точно так, как быстро закончился короткий разговор... началась потасовка и шевелясь выкатилась на улицу, где зачинщики, с друзьями, начали настоящую драку. Нагир, под буйволовой пеленой угара, не осознавая своей силы и злобы, ответственности, сам не успел ничего понять. Когда пелена сползла с его глаз, вокруг был уже совсем другой шум, совсем другая суета: молодой человек в дорогом костюме, лежал перед ним на земле. Он стоял над ним, выпрямляясь, кто-то кричал ужасным женским криком, кто-то кричал о помощи. Из под затылка молодого человека, по бордюру, стекала кровь. Он больше не шевелился. Выбравшись из пелены прямиком в какой-то туман забыться, он искал взглядом её, но её рядом не было, не было никогда. Она смотрела на него сквозь стеклянную дверь и дрожала.
Друзей рядом тоже не было, только туман. И облако тумана, вместе с ним, закрылось в машине. Двигатель он не запускал долго. Только когда услышал «кряканье» маячков, руки и ноги автоматически умчали его с парковки, прямо в пропасть пустоты. Что теперь делать? Оставалось мчатся вперёд, без оглядки, бежать, от этого тумана. Но туман был его, а он его источник. На перекрёстке его машину остановил столб, ограждение и бетонная стена. Всё погасло. Всё закончилось.
Сложно сказать, всё закончилось именно в тот момент, или это следствие, и закончилось давно, с первыми шагами в этом направлении. С уверенностью можно сказать только что прежней жизни, в его представлении, уже нет в его новой реальности. Нет, он не умер, он очнулся в больнице. Потом суд и срок. Друзей больше не было совсем, они исчезли. Не было больше отца, не было больше семьи. Вся семья ушла на сокращение срока.
Стало больше веры, но появились и ямы в груди. Годы слились в невыносимое и тяжелое, что-то, что нельзя назвать жизнью, в отсутствии воли, простора… друзей и близких.
— Куда теперь, спортсмен?
Не то, чтобы он об этом не думал, времени хватало. Он стоял и смотрел на человека за решёткой, рядом с воротами, рядом со своим выходом, пока проверяли его документы. Смотрел и молчал, как тогда, при последней встрече с отцом. И все годы, от того до этого молчания, были долгой и мучительной, подавляющей и разоряющей душу «не жизнью». А теперь опять предстояло жить.
— На кладбище, — сухо ответил он, сформулировав сам для себя, не выражая почти никаких эмоций. Теперь он так говорил со всеми, говорил без лишних слов.
Серые металлические ворота закрылись за спиной, а впереди ничего не открылось. Времени вернуться к жизни понадобилось ему сильно больше, чем разрушить, но возвращение стало первым и единственным становлением, становлением на земле, без всего того, что раньше составляло и наполняло жизнь, в которой его и не было. Не было теперь родного города, не было в нём и любви для него, потому что его прошлого больше не существовало. На могилу к отцу он так и не сходил, поговорить всё равно не получится. Не могли при жизни, не смогут и теперь. Не нужно сейчас разговоров с пустотой.
Первый год, на новом месте, а за ним и другой, он старался залить полости в груди дымом и жидкостью. Не получилось, но так, окунувшись целиком в подземное царство, он нашёл себе работу, вдали от людей и бога. Через весну и лето скончался его коллега и напарник, самый верный кореш и собутыльник. Скончался бездарно и бесславно, находясь уже на окраине жизни. На заросшей старой окраине православного кладбища, красивым теплым вечером он смотрел на простой деревянный крест над кучей земли, смотрел и молчал, сказать было нечего. Ничего не было. Было только много здоровья, чтобы копать яму на утро, и на следующий день, и на следующий за ним.
Осень, но этой осенью пить не хотелось совсем. Плату водкой он брать продолжал, но почти не прикасался к ней. Водка оставалась валютой. Земли под ногами, с каждой выротой ямой, становилось всё больше и больше. Всё меньше становилось веры в слёзы и человеческие страдания, всё больше появлялось простоты в жизни и её ценности. За работу он брался охотно и делал хорошо. Больше не было ничего. Рядом с большим городом работы на кладбище всегда было много и она забирала всё время и силы. Зима менялась куртками с весной, лом менялся с лопатой, опускались ящики, тянулись верёвки. Менялось что-то внутри.
Только маленькие ямы он копать не любил, всё остальное было уже сносно и понятно. Следующей осенью он поставил своему безымянному собутыльнику памятник и ограду, когда было время. Завелись деньги, появился старый домик в деревне, почти даром. Время окончательно утратило хоть какую-то логику своего течения. Его любили и внизу, его любили и вверху — он всегда молчал, и всё делал просто. Жизнь не бывает сложной, после смерти, особенно, если её не усложнять.
Скоро он знал всё, что можно знать о своём тяжёлом ремесле. Сила и смекалка никогда не покидали его, даже в отсутствии духа. Он знал где найти людей, для работы которую больше никто не станет делать, знал как себя вести с живыми, и как с мёртвыми, не знал только как быть с собой. Ямы в груди становились больше, а чем их заполнить он не знал. Становилось немного легче, когда хорошо получалась яма в земле, когда он хорошо делал своё дело. Закапывая ямы он заполнял и свою пустоту. Любой ритуал, любой традиции, был ему знаком и подвластен. Он просто делал и ничего не говорил, кроме того, что может быть нужно. Священники тоже его любили, он всегда был трезв и пуст, свободен, и ничто для него не имело значения. Кроме осени.
Больше никого не винил и почти никого не помнил, пока не увидел её. Она, действительно, была похожа, очень похожа. Не цветом волос и глазами, не своей фигурой и речью, она была похожа собой, похожа тем, кем она была, целиком. Королевой бала, избалованной красавицей. Много людей, семья шумно хоронила старика, и похожая незнакомая девушка была среди них. Он опустил гроб, закопал его, получил водку и ушёл, но в этот раз наполненный воспоминаниями, воспоминаниями о той самой любви. Сейчас она казалась ему смешной, незрелой, даже уродливой, но честной… и он улыбнулся. Что-то в воздухе изменилось, от этого он улыбнулся ещё сильнее.
Может быть столько лет на кладбище и нужны были только для того, чтобы похоронить что-то другое. Это просто невозможно, но он заметил как меняются люди рядом, как, постепенно, изменился весь его мир. Теперь осень не умирала, когда он смотрел на неё, а красиво ложилась спать, скидывая свою одежду. Возможно ли осмелиться, быть счастливым, копая могилы?
Очень сильно зудело в затылке, в руках сидела незнакомая слабость. Нагир не понимал, что происходит. Только когда он выкопал и подровнял, подготовил яму, он ещё раз взглянул на крест и узнал фамилию. Имя и отчество убитого молодого человека он помнил хорошо — это был его отец, яма для его отца… На мгновение захотелось бежать, но бежать было некуда и некому. Захоронение прошло хорошо, все остались довольны аккуратностью и профессионализмом его. Он молчал, но внутри всё дрожало, глядя в глаза пожилой женщине, убитой горем при жизни. Она пережила своего сына и мужа. Она не узнала его, на её глазах была знакомая и понятная ему пелена скорби и отчаяния. Никто его не узнал, того Нагира просто больше не было, а знакомиться заново и ещё больше омрачать их траур он не стал. Молча взял он деньги и водку. Щедро. Пакет с закуской принесли женщины:
— Спасибо, большое спасибо, боль… ш… — дочери увели её, осторожно придерживая под руки. Младшая с каменным строгим лицом, старшая в истерике, но поддерживая обессиленную мать.
Прощались с усопшим долго, но тихо. Громкости у этой боли уже не было. Он отнёс вещи и инструменты в свою старую «ауди», но не уезжал. Топтался рядом с машиной. Стало жарко, жарко внутри. Наступило время говорить. Теперь это имело хоть какой-то смысл, для него. Люди уехали, но кладбище никогда не бывает пустым. Он вернулся к свежей могиле с одним из своих складных стульчиков в руках и присел рядом с пёстрой кучей венков, поближе к кресту, чтобы поговорить... с отцом. Чужой отец, чужой сын, но сейчас поговорить мог и должен был только он. Поговорить с чужим отцом, вместо своего собственного, проводить, за давно умершего сына.
— …с ней всё будет хорошо, твои дочери присмотрят за ней, они молодые, сильные, ты хорошо их воспитал, — на маленьком участке, явно на одного, почти не осталось места, неудобно, но жар постепенно спадал и для слов появилось много места, как будто его внимательно слушали, — долго ненавидел тебя, за твоё молчание, и почти всё детство тебя не понимал… но теперь окно на кухне держу закрытым, не пью, бать, не переживай... домик старый, но хороший, там только я и кошки, иногда, представляешь? купил его просто выплатив долги за свет и газ, мне помогли... мне нравится там, «сигару» себе взял, как в детстве у тебя была тачка… а домик хороший, ты не переживай… рядом никого нет, прямо как у тебя тут, спокойно… теперь я и сам молчу, и всё понимаю… я успокоился, бать, земля сильно помогла мне, пусть тебе она будет пухом… а за меня не переживай, работы у меня много, всё хорошо, всё хорошо батя, всё хорошо, хорошо, батя, всё…