Давно, не говорили горы. С тобой, давно не говорили. Сжигая, речью бурой, сжигая в мякоть скалы, давно не говорили. Надо! Молчат они. И гордо, горло, с пересохшей лавой, жаждет: пламени, огня, и моря жизни жаркой. Жаждут больно, жаждут страстно, огня густого, горы тут и небо.
Жажда пламени.
Молчат, в пустыне снежной, белой. Мочат, пусть и восстали скалы.
Молчит, без дара речи красной, холодный серый камень. Жерло. Пропасть. И сколько нам молчать ещё? И сколько ждать огня?
Как будто завладела стужа, как будто завладела серость, как будто нет и ада больше на земле, в ночи бездонной. И нет начала рая, без огня. И всё: «как будто». И замер человек, как будто умер, и замерли его слова. Молчат и горы, молчат красиво, но молчат. Давно, давно не говорили.
Скоро.
Дрожит земля — шаги пустые громче. Дрожит опять, взывая к разговору, дрожит, не в страхе перед смертью, дрожит, готова петь она! Готова, больше не молчит, и горы вторят громко, дорогой для огня. И рай выходит, по земле, сливаясь воедино, с адом. Нет больше слов, и ожил камень.
И больше нет речей, и пепел собеседник. Только. Небо дыма, пепла, и огня.
Иду к горе. Иду, зову к горе тебя. Давно, не говорили горы, и лучше нам унять их разговором, но не услышат слов они. Иду, учу язык шагов, учу язык огня.