Рядом, на центральной аллее, длинная зеленая скамейка. Выкрашенные черные подлокотники ее многослойны, гладкие и красивые. Есть в ней прилично питерского, сильно неудобная. Дизайнер будто не определился и она в итоге не для отдыха, не для людей. Узкие доски прогибаются, их острые края сильно впиваются. После сидения на ней болит спина и копчик, остаются красные полосы на ногах, особенно, если ноги оголены.
Лето. Хорошо. Не жарко. В парке очень много света и тени, много зелени и людей.
У первой половины дня, как и у всего дня целиком, нет никакого имени и значения. Совершенно не ясный будний или выходной летний день. Приходишь в парк и его детали захватывают тебя целиком, а всё, что волновало, остается за его пределами. Невозможно оторваться от людей и их разговоров, от шелеста старых высоких тополей, от густой мягкой травы, беззаботного болтания детей по тропинкам и дам с собачками в праздном направлении. Пространство другое. Свежо, легко, хочется остаться и побыть ещё немножко, хочется подышать, почитать, поговорить. Хочется помолчать и посмотреть по сторонам.
Белый пакет, доверху заполненный продуктами из магазина по соседству, занял почетное видное место по центру лавки. Рядом с ним, уютно устроившись поближе к подлокотнику, взрослая женщина в очках и седеющем жидком каре на голове. Отрицание всего на свете в выражениях на лице, красноречиво говорило. Видимо, отрицательная частица «не» объединяла ее с этой скамейкой.
— Алло, — сказала она в телефон так, чтобы слышали все, выпрямляя осанку и поднимая подбородок повыше. Никто не ответил и разговор не состоялся.
Сама собой, из сумочки появилась флягоподобная небольшая стекляшка чего-то рыжего, почти незаметная в руках. Я отвернулся, чтобы не смотреть, как она глотает. Быстро. Очки сползли на кончик носа, помогая в поисках собеседника в контактах в телефоне. В воздухе рядом с ней появилось чуть больше спокойствия, чуть больше естественности, кажущейся только ей. Голос стал еще громче, разговор, в целом, если слушать его, напоминал полоскание белья, с брызгами и пятнами — тяжелый труд — если описывать двумя словами. Тяжесть читалась и в отношении к жизни, и в выражениях о людях, и в целом.
Мимо отрицательной лавки, порхая по парку в свободных майка и шортах, с мешками и палками для мусора, прошли три девушки из местного колледжа, утягивая внимание за собой и отработкой своей практики. Практический навык давался легко. Они и очищали парк от редкого мусора и украшали его своей легкостью и беззаботностью. Обойдя вокруг, они убежали дальше, в другую часть с детскими и спортивными площадками, по ту сторону дороги, бегая друг за другом вокруг деревьев и кустов.
На лавках в тени мамочки с младенцами. На площадке с уличными тренажерами продолжают трудиться люди примечательные, видимо, притянутые туда какой-то странной и особенной силой. Каждый из них похож и на киногероя и на душевнобольного одновременно. К ним никто не подходит, люди их сторонятся, но и между собой они не общаются, оба при этом, в перчатках. С подросшего прохладного газона, рядом с молодыми березками, их отлично видно, и внешне и не только, от остальных обитателей парка, они отличаются очень сильно.
Первый, в кожаных перчатках без пальцев, отчаянно приободряет себя растопыренными в ширину локтями, ходит от одного тренажера к другому, сильно сутулясь и вытягивая шею вперед, но не прикасается к ним. Другой, в рабочих перчатках с пупырышками на ладонях, в узких солнечных очках и в кепке, в льняной рубахе, трудится и занимается всерьез: качает пресс, крутится вправо-влево, подолгу и сосредоточенно сидит замерев на месте.
Эти тренажеры совсем не предполагают мазолей на руках, в этой части парка нет турников, можно только размяться и покрутиться, помахать ногами... С большего, это тренажеры для пожилых людей. Вся площадка и гораздо более детская, и гораздо менее спотривная.
Весь парк, с площадками и аллеями, город за пределами парка, переполнен вот такими вот «взрослыми» в «перчатках», если присмотреться. И не ясно, мы все правда верим в этот косплей на жизнь или мы просто давно не в себе? Тот самый человек из притчи, что не пил отравленную воду из колодца, сохранил свой рассудок и ясность ума, так и не вернулся, пока так и не заходил, чтобы сказать нам о нашем сумасшествии. Его никто не видел.
Здорового, сегодня, действительно, лучше видно — он сильно бросается в глаза, на общем фоне. Вечером, если не забуду, обязательно загляну в себя, а не в зеркало, может что-нибудь и увижу.