2
Ул. Молодёжная
Панельный дом, неподалёку от военной части. Новый, ещё холодный, рядом с частным сектором. С балкона седьмого этажа этого дома отлично просматривался каждый двор. Каждый участок чужой жизни ясен и понятен, а вот со своей иначе.
Потемневшая после дождя песчаная дорога упиралась в асфальтовую парковку у подъезда, и Ваня тоже упёрся в непроницаемую стену, которая пыталась доказать ему его слабость, сказать о его ненужности и никчёмности...
Иван с силой плюнул в эту стену с балкона, туда же выкинул окурок и пошёл на кухню есть суп.
— Вкусный суп, тетя Таня, спасибо.
— Хах, это не суп, а Борщ! — спокойная и обычно невозмутимая женщина, жена военного и мать двоих сыновей, поставила нарезанный чёрный хлеб на стол, в самом простом и старом блюдце, которое только было в посудной полке.
Она волновалась. Взглядом подозвав своего старшего мальчишку, она стремительно вышла в коридор:
— Зачем ты его привёл? — тихонько, она спросила сына.
— Да всё нормально, мам...
— Больше не приводи, ясно? — возразила мама, тем самым тоном и голосом, за которым стоял отец.
Суп, а точнее — борщ, был кислый и не вкусный. Ваня кушал без аппетита. Неловко, быстро, чувствуя, как где-то у горла что-то подступает. Но еда была тут не при чём. И Ваня, чтобы не прислушиваться к себе, чтобы не накатило ещё сильнее, торопился как только мог.
Рука, со сбитыми костяшками кулака, стучала ложкой по тарелке. Попросить или взять сметаны он стеснялся. Младший, тоже без удовольствия, находясь за обеденным столом, отдал ему свой кусок хлеба, пока на кухне никого не было. На блюдце остались одни только крошки. Малой, не скрывая восторга, смотрел на гостя. Ещё бы! За его столом, у него дома, сидит самый известный парень в школе — одноклассники офигеют.
Вернулась хозяйка, вслед за ней, почти нога в ногу, почти как утёнок за мамой уткой, вошёл сын. И вот это, казалось бы, какое-то маленькое «почти», но выражалось оно в непонимании старшим поколением младшего, пока младшее само, мало что понимало. И шаги взросления точно такие же, и сама жизнь, даже при смене внешних атрибутов, мало чем отличалась, но и пропасть, отделяющая одних от других, она ведь внутри, не снаружи.
— Пойдём в комнату, отец сегодня на дежурстве.
Ваня, дожёвывая и досёрбывая, вытирая губы рукой, поднялся из-за стола. Малыш расстроился и был вынужден доесть борщ в «одиночестве», ковыряясь в еде и всем видом показывая маме как он счастлив.
Тёмный коридор, чистый и широкий, чужой, шептал Ване о его неблогополучности, но, скрипнула дверь, перебивая его, и впустила ребят в комнату. Недружелюбный и колючий мир остался за дверью. Тут можно быть собой, тут можно просто быть, если не погонят.
— Зарубимся?
— Даа, дружище, давай! — ответил Саша, включил заранее перенесённый утром из зала телек, и дал Ване джойстик, чёрный, тот, который сам любил больше. С малым они дрались за него всерьёз.
Мама оставила рубли у телефона и ушла на смену.
Младший приоткрыл дверь в комнату брата, просунул голову и, тут же, словил тапок лбом.
Исчез.
Через пару минут снова вошёл, но уже смелее, широко распахивая дверь, и напросился посмотреть за игрой, до позднего вечера...
3
Свежий воздух
Пора домой. Чужая комната, в чужой многоэтажке, осталась с Ваней и помогала ему дышать, но воздуха не хватало. Свежая ночь не звенела у него в глазах, как в те моменты, когда он в ней пропадал.
Пора домой. Утром в школу.
Привычный ад не был таким страшным, как для меня или тебя, для Ванечки ад был родным. Вся низость и невежество уже никак не могли задеть его — его порог вытеснен и вдавлен куда-то глубоко в подсознания. Разве могло быть иначе? Но, главный вопрос в том, сможет ли он когда-нибудь сам дотянуться до этого порога и выпрямить его, когда станет взрослым, и, если станет.
Дедовский дом, построенный руками и волей человека из другого, старого мира, грустно смотрел на взрослого мальчишку. В доме, как будто, и не было жизни, как будто дед оставил его тут в одиночестве, и некому больше за ним присмотреть. Краска полопалась от возмущения и вздулась на фасаде лица. Глаза-окна пересохли и перекосились рамами. Чердак, некогда бывший библиотекой, захламился — его книги и пластинки погрязли в ненадобности. Дверь, как всегда, безразлична и приоткрыта.
Ваня любил дом, любил деда, но сейчас, от этой постройки, становилось страшно, было не по себе. Сейчас он один, и не умеет с этим справляться. Его страх не адреналиновый — он может себя защитить, за себя постоять. Не ужасающий и отталкивающий — это страх беспомощности, страх от того, что не можешь ничего изменить. Страх от непонимания: почему всё так, почему жизнь такая?
Дом, как дом.
В прихожей кисло пахло безнадёжностью. В комнате работал кредитный телек, работал, не вписываясь в интерьер, своей диагональю и качеством изображения. Тот случай, когда качество картинки превышает качество жизни, на целую цивилизацию, как минимум.
Ваня ногой открыл дверь в свою комнату, с силой, пытаясь «разбудить» родителей, пытаясь привлечь к себе внимание. Обычный вечер, обычная ночь. Чьи-то недовольные чужие голоса, в которых нет ничего близкого, извергали и извергали... Чьи-то ноги и руки, чьи-то животы... Где-то, среди всего этого, должна уместиться его семья, должен быть дом, должна быть любовь. Но тут этому нет места. Как бы громко Ваня не взывал, всё выходило неумело.
Может и не нужно умещать себя туда, где слишком неспокойно, где нет места для того, чтобы быть счастливым?
Тревожный сон.
Тяжёлая ночь выпустила Ваню в утро. Благо, сигареты у него были и кушать не хотелось, хотелось воевать с этим миром, а мир хотел любить — объявилось перемирие. Утро впустило Ваню в свои объятия легкостью и свободой. Такая улица бывает только когда ты с ней наедине. Такая голая-голая, такая родная-родная, полная-полная... Только один человек и больше никого, разве что земля под его ногами. Вот он, голос улицы, в отсутствии угла. В отсутствии свободы быть собой. В свободе от всего того, из чего состоят остальные.
Этот голос, белобрысой головой себе на уме, со слегка косолапыми ногами, идёт в школу, чтобы снова учиться молчать.
4
Медленный свет
Поступки, как известно культурному человеку, громче всяческих слов. Взрывному Ване, с фамилией Буранов, этого известно не было. Ему представлялось, что если спрятаться глубоко в себе, то его, как бы, никто и не видит. Была в этом, конечно, доля правды: мол, если не понимают, даже не пытаются, значит и не видят — но это слишком грубо. Это слишком и с точки зрения социальных явлений, если у них есть такая точка, и глядя на саму формулировку, которая, вдруг, обвинила всех, кто смотрит на него и ничего не видит. Но не станем никого винить и покончим, пожалуй, с эквилибристикой, тем более, она пригодится Буранову Ване, и уже очень скоро.
Ваня любил приходить в школу пораньше, когда ещё нет толпы в курилке за соседним домом, когда в широком холле первого этажа пусто и не придётся пересекаться с десятками взглядов. Взглядов осуждающих, взглядов испуганных, заинтересованных, избегающих...
За пластиковым окном первого этажа пятиэтажки, находилась старушечья кухня, сплошь захламлённая всякого рода целлофановыми пакетиками из местных супермаркетов. За этим окном, снаружи, с той стороны её жизни, находилась школьная курилка.
Она стояла, не отвешивая тюль, и смотрела на него с ненавистью. Молчаливая, сдавленная, укоренившаяся злоба. Не важно кто он, эта злость не про него, эта злость про её жизнь. Про её одиночество, про её пенсию. Про отсутствие, про отсутствие справедливости, чести и уважения. Это про неё, это ведь не про тебя. Не про тебя?
Ваня швырнул окурок в стекло. Искры красиво брызнули, на секунду, и осыпались пеплом. Бычок звучно стукнулся в окно и оставил после себя тёмное пятнышко. Старуха отдёрнула занавеску и стала орать, стучать в окно изнутри, не сообразив открыть его от нахлынувших эмоций. Это было странно. Это было ужасно. Примерно так и выглядят крики о помощи пожилых людей: молчаливо, из-за запертого окна, в которое надменно бросают мусор. Да, все мы люди, почти, и почти все станем пожилыми. Но не станем трогать опасные темы, чтобы не обидеть обременённых, а просто, с любовью и уважением к старикам, пойдём дальше. Ваня, пусть и очень странно это проявил, но хотя бы заметил эту старушку, обратил на неё своё внимание:
— Я тебя тоже вижу, — сказал он вслух, помахал на прощание и пошёл в школу, учиться чему-то очень важному, учиться воевать.
5
На войне
Вроде батя. Внутри ёкнуло, ёкнуло что-то такое, как сама буква «ё». Это есть, но этим, как будто, совсем перестали пользоваться, избегая, упрощая и упражняя значение, в попытке заменить и позабыть вовсе — это была Ванина семья, это сам Ваня и его папа.
Дрожь быстро прошла. Паренёк адаптировался в предложенных условиях и, возможно, он даже научится держать себя, научится отпускать:
— Чё надо?
— Привет сын, лицо попроще.
— Типо поваспитывать зашёл? Взял бы уже дубинку, или друзей, так не справишься!
Ванин папа сидел на скамейке, на территории школы и у него не было имени.
У него не было определения за рамками службы, перед которой он решил заглянуть. Заглянуть не к директору, и не к классному руководителю, не в оставленную семью, и не повидать сына, а заглянуть в жизнь. Видно, было плохо, неотчетливо, смазано, расплывчато, как из-за границы, из другого мира, в котором вовсе нет людей.
— К тренеру ходил?
— Ты ж знаешь, чё спрашиваешь? К твоим я не пойду. Тебя, что, в школу вызвали?
— А ты сам, как думаешь, щщенок?! Ты допрыгаешься скоро, потом не проси...
— Не волнуйся! — перебил Ваня отца, сплюнул ему под ноги и развернулся к школьному входу.
Его папа резко поднялся, одёрнул сына за руку и замахнулся... но уже было движение, уже шли учителя и первые дежурные по классам. Ваня вырвал руку и побежал внутрь, путь на улицу был отрезан.
Ваня вбежал, остановился в пространстве между дверей, спокойно вошёл и попросил у вахтёра ключ, который уже кто-то взял до него. Тогда Ваня пошёл к себе в класс, он знал, что батя к нему больше не подойдёт, иначе опять будет драка. Войдя в класс, он замер: дежурной сегодня была она и она была прекрасна. Отличница, которая никогда с ним не будет. Не будет и её самой...
Ваня не мог оторваться от, он стал слабым, стал человеком, стал мужчиной. Стоял и смотрел на неё.
— Чего ты хочешь, Ваня?
— Хочу убить внутренний голос! Хочу выйти с ним по разам и забить его в асфальт!
(6-14 Фантазиста)
15
Сквозная рама
— Чего? У тебя крыша поехала? — совершенно не поняла отличница.
— Я…
— Опять подрался? Не подходи ко мне!
— Ты…
— Ха-ха, так я или ты?
— Я… люблю тебя. Давай убежим, тут больше ничего нет…
— Любит он, а я тебя не люблю! Мне, вообще-то, родители общаться с тобой запретили. Псих! Убежит он. Ха-ха. Меня тоже нет. И не мешай.
Она продолжила натирать доску.
Не важно куда идти, когда ты хочешь остаться, когда хочешь просто быть рядом. Сидеть, у её ног, крепко вцепившись, с закрытыми глазами, крепко-крепко… но ты не в силах к ней прикоснуться. Не важно, куда идти, когда так нужна любовь, нужны вечера и дни, нужна целая вечность. Нужно хоть что-то, ради чего можно жить. Улыбка. Приветствие. Взгляд. Её руки, её плечи, её грудь… Но, видимо, не её.
Хочется спрятаться в сильных и страстных чувствах, от всего… От всего что мешает, от всего что ранит, и быть только там, быть только с ней. Но её не стало, её никогда и не было. Она была лишь мечтой, фантазией, способной уберечь от невзгод. Теперь не важно куда идти, теперь просто пора.
— Хорошо… Прости.
Это не просто. Это не так просто, как он сказал. Иначе выразить словами он не мог, как не мог и перечить ей, как не мог больше быть здесь.
Говорить Ваня никогда и не умел, но он умел молчать, а выразить чувства помогали руки и ноги, голова.
Он ушёл, виноватый, без единого человека, кто мог его понять, как ему казалось. Дверь, вывернутая наизнанку, висела на одной верхней петле. Стружки, пыль, и детали замка разлетелись по коридору. Она не испугалась — она, наконец, его услышала... и стало понятно, что его, действительно, ничего не держит и не ограничивает, а уходить он будет громко.
На третьем этаже, конечно же, было слышно. Ванин папа, «рука-лицо», прервал беседу и вышел из кабинета директора. Ваня уже поднялся на этаж и шёл к нему на встречу. Шёл на встречу своему страху, своей боли и обиде.
Не важно, что делать, когда тебе ничего не остаётся, когда не остаётся семьи, не остаётся любви, не остаётся будущего, и тебя самого не остаётся. Так случается после какого-то сильного потрясения, когда ты в один миг теряешь всё, теряешь себя. И это всегда не правда. Так может нам только казаться, нам, а Ваня шёл к этому долго и упорно. Воюя и воюя каждый свой день со всем миром. Сегодня лишь очередная битва, пусть и самая громкая, самая болезненная. Для того, чтобы закончить войну.
16
Смерть спикера
Это не кровь — это вода.
Вещи текут вокруг нас, обновляясь и обновляясь. Течёт время, двигая дальше... Застой бывает, если закрываться от течения, пытаясь сберечь себя от перемен. Тогда можно безвозвратно устареть и обнаружить себя на полке забытых вещей.
Ваня тёк. Он чувствовал себя, как никогда, живым. Оторванный от сигареты фильтр, очищенный от бумаги, заткнул течение жизни из ноздри. Вывернутая рука ныла. Нос опух. На зубах тоже кровь.
Но это была счастливая улыбка. Счастливая улыбка в крови, и отнюдь не клоунская. Он высказал и выплеснул всё, что нужно было отдать. Сказал кулаками, человеку, который не слышал слов и не понимал любви. Теперь можно идти. Теперь легко и почти не больно. Дышится как-то проще и тело расслабилось. Ваню несло... А она? А она дура. Да и хер бы с ней.
Пустота в голове. Пустота, потерянная в диалогах повторения неприятностей, фантазиях, как можно было или как нужно будет. Потерянная и вновь обретённая. Пустота, способная родить мысль, мысль, способную побудить к действию.
Пустынная утром дорога, теперь, полна жизни. Мамочки катали коляски. Пенсионеры катали остаток времени по улице, в надежде надышаться, насмотреться, успеть, не желая останавливаться и помирать. Дяденьки, машинки. Котики и собачки. Птички и насекомые. И Ваня, тоже, теперь был полон всего этого дерьма. Хорошего доброго дерьма. Освободившись от своего, в нём, появилось место для прочего, и прочее не заставило себя ждать.
Как мог простить ему своё поражение взрослый? Как он, вообще, мог проиграть ему в драке? Этому пацану? Ванин папа не мог проиграть, если бы бился в полную силу. Проиграл, потому что он ни во что не верил. Биться пришлось, и пришлось по-настоящему. Не как на службе, когда он был в Заградительном отряде — в защите, в стене, выполняя чью-то чужую волю. Не так. Сейчас такой работы не было. Сейчас он служил в отряде Истребительном. Всё совсем не так. Он, действительно, верил, что бьётся и убивает за какое-то правое дело, пусть и не несёт за это никакой ответственности. Истребительный городской отряд — это почти такая же честь, как Дымовой. Там всё просто, привычно и понятно. А сейчас-то, он за что бился? Вот тут, в непонятном и странном мире, где все не ходят строем, где сами принимают решения, пусть и делают вид, где эти непонятные чувства ещё есть, и мысли… Кому это всё надо вообще?
Вот тут, именно тут, безымянный, безликий, стал обретать свои очертания, коснувшись себя взглядом… и испугался. Простить он, конечно же, не мог, но и докладывать он не станет. Нет не потому, что Ваня его семья. Такие понятия чужды. Просто потому, что стыдно, что засмеют и не дадут жизни, а это страшно.
Ваня же, будучи хищником (весь в деда), этот страх уловил и всегда чувствовал. А что нужно делать со страхом? Правильно — уничтожать, если не знаешь, что с ним делать и не можешь двигаться дальше. И Ваня знал за что бился. Мальчишка, пока ещё, не умел проигрывать и, дай Бог, не научится этому никогда. Это всегда посыл — били-то его часто, но даже когда он был избит, он не проигрывал — это внутри.
Пустой кошелёк лежал на полу. На полу лежала кровь, не вода. Красная кровь. Вместе с ней, что-то потерялось, и это можно было забрать, наверное, можно было ещё побороться за себя, за свою жизнь и семью, вырваться, быть… Но жизнь уже была вручена, и не Господу, как можно было подумать, и не Женщине, не Семье, а просто другому человеку, другим людям, чьи интересы необходимо защищать именно этой ценой, ценой жизни. А что в замен? А в замен стабильность, в замен зарплата и безопасность. Ясность, в отсутствии принятия решений. Так что лучше поднять кошелёк, отряхнуться, пригрозить директрисе и исчезнуть. Туда, в своё привычное и родное небытие, где нужно быть тем, кем тебя хотят видеть, где нужно просто исполнять. И своё дело безликий знал хорошо.
Отличник в жизни, как ему казалось, когда-то лютый двоечник в школе, в этой же школе. Он поднялся с четверенек, физически, поднял кошелёк, из которого его сын забрал деньги и карту. И всё так и было. Только теперь, что-то стало иначе.
Вместе с тем, как Ваня остановил терзания себя внутренним голосом, из его жизни исчез и безликий голос. Голос просто отправился на чужую полку. Может быть навсегда, а может до тех пор, пока безликий, наконец, не станет мужчиной. Ваня уже стал, и ему больше незачем драться, по крайней мере, с самим собой. Мальчик-мужчина извинился перед директором, оставил все наличные за дверь и попросил не докладывать. Да и дела никому не было, если честно, тут и не такое творилось, главное на счёт режима не высказывать, а Ваня ничего такого и не говорил. Он сходил домой. По пути, снял возможный максимум с карты, отнёс добычу матери и вернулся в класс, молча сидеть до конца уроков. Молча, в своей голове. Мир.
Осталось только помолиться после школы, и… свалить отсюда, в конце учебного года.
17
Побег к себе
Император. Самый умный и красивый. Непобедимый, непостижимый король, окружённый и околдованный друзьями вурдалаками. Непонятый правитель без народа, в своих грёзах, не в состоянии приструнить эго, застелившее всё, довольствовался собой и тёплым вечерочком. Эго, не оставило при жизни ничего, кроме иллюзии императора. Ни мозгов, ни души, ни амбиций сделать хоть что-то со своей жизнью… хоть что-то. Но чтобы сделать это «хоть что-то», нужно хотеть делать, желать двигаться дальше, а император ничего не хочет — он довольствуется собой и своим величием. Злобой, своей силой, перед слабой испуганной женщиной в полуголой двушке, и перед надломленными детьми, которых можно терроризировать. Копейки, грязные перчатки, пара пачек «Императорских» сигарет, на пыльной панели микроавтобуса. Иисус, Мессия (как он себя видел), самый святой и праведный, но, к сожалению, без веры, вёл маршрутку за город, выпуская дым и сплёвывая в окошко. Эго вело водителя ещё дальше, но те пределы нам неведомы. Белая, давно не свежая майка, лежала на переднем сидении. Пакет с выпивкой, какой-то мусор. Некротический символ на толстенной цепи покачивался на загоревшей шее, и больше не было ничего. Пепел падал на пол, падал на брюки. Сзади тряслись пассажиры.
Потемнело.
Ваня не спал. Ваня ехал на дачу, к границе.
У границы делать нечего, если хочешь остаться жить. Само наличие чего-то живого, в ядовитом дыму, казалось невозможным. Так, подальше, конечно, не у самой границы, на болотах, и запрудах, рассыпалось несколько крупных деревень и дачных посёлков.
Осушение болот, ради выработки торфяников, давно остановилось и кануло. Меж поселений, медленно, погибали, некогда кормившие людей, предприятия. Зарастали фермы, оседали пустые склады. Ваня помнил направление, помнил куда идти от остановки: вдоль старого серого забора, мимо нового дешёвого пластика; мимо столбов и пустых окон, новых, и слабо пригодных для жизни домиков; через милую старую деревеньку у болота, по лесочку, вокруг большого пруда…
На ключах висел дедовский самодельный брелок из какой-то медали. Ключи потеряли блеск, медаль заплыла и окислилась. Ваня сильно натирал её большим пальцем, пытаясь прочесть надпись. Надпись не поддавалась, она осталась в прошлом, не желая выходить сегодня на свет. Осталась где-то там, в сказках о прекрасном и светлом будущем, и была надёжно похоронена под слоями грязи, безразличия, и безответственности.
Скоро выходить.
Нет ничего знакомого, тут нет ничего, что чувствовалось своим — близкого. Ваня стоял обескуражен. Так бывает, когда идёшь в своё место, например в глубину себя, в надежде увидеть что-то понятное и даже красивое. Особенно впервые. Впервые, в осознанном возрасте, Иван посетил эти места. Мама ездила сюда пару лет, после смерти дедушки, и брала его с собой. Теперь, тут не было того детства, которое помнил Ваня, теперь тут был он, и с этим нужно разобраться, со всем этим нужно что-то делать. С собой и со своей жизнью.
Куда, вообще, нужно идти? Ничего не видно... А что там за шары, слабо светятся темноте?
(18-капелька; 19-21 фантазиста; 22,23-капелька)
24
Отдышаться и умереть
Холодно. Спасение оказалось не таким приятным. Условия, для комфортного бытия за пределами школы и улицы, сами собой не явились, от одного лишь побега. Благо, побег этот вёл всё же к себе, а не от себя.
Бежал Ваня быстро, но деревенька не олимпийская, а простая, и рекордные результаты забега останутся неосвещёнными, останутся в темноте. Останутся у дороги и пруда, может быть даже у леса, но не боле.
На крыльце, в оранжевом свете фонаря, Ваня сидел без памяти. Помнило только тело, помнило и дрожало. Хрипело, гудело, сплёвывало и было счастливо, что унесло ноги. А чего, собственно, он так испугался?
Водички бы.
Замок не поддавался. Ключ не входил до конца, Ваня не мог его провернуть. Даже, слегка, погнул.
Ключи упокоились в кармане, а Ваня волновался вокруг дома, в поисках другого входа. Окно. Окно в столовую удобнее остальных, у него свободно и светло. На участке у домика густо хозяйничала растительность, как бывает, в отсутствии прочих хозяев. Старые деревья разрослись нестриженными ветвями, скрывая в темноте почти весь дом по ночам, и окутывая своей тенью в течении дня. Трава и сор образовали плотный ковёр зелени, в котором прятались тропинки, и забор немного потерял в высоте.
Потрескавшаяся старая краска оставалась на кончиках пальцев, и планировала остаться там на долго. Ваня не видел её цвет, не чувствовал её на своих руках, он отковыривал рейки, прижимающие стёкла к оконной раме. Они были прибиты маленькими гвоздиками и легко поддавались. Ваня снял четыре реечки, крепившие стекло форточки, подцепил стекло и «уронил» его себе на руки. Нащупал, открыл крючок и распахнул форточку, чтобы было шире. Влез в дом, и стал греметь на кухне кастрюлями и чайниками.
Воды не было.
Выключатели не работали, света в доме тоже не нашлось. Найти щиток и что-то там включить? Не сейчас. Ваня отдёрнул шторы, приглашая фонарный свет в кухню, но тот не торопился — обильные кустарники у окна не желали его пропускать. Свет просочился кое-как, этого было достаточно.
Тяжёлый не от собственной массы, а от навалившейся сверху пыли и грязи. Впитывая не свой вес, когда внешний объем приобретает критическую массу, есть ли возможность оставаться собой?
Коврик был узнаваем только из-за прямоугольной формы и тусклого узора. Ваня откинул его в сторону, как деревянный лист, и несколько раз чиркнул зажигалкой, чтобы рассмотреть щель под рукоятку в люке подвала. Стало слышно шорканье своих ног по полу. Тонко и отдалённо он узнавал запахи дома. Возвращалось спокойствие, но уже вместе с усталостью. Дыхание восстановилось, мир приобрёл внятные и знакомые очертания — Ваня заполнил собой кухню. Адреналин не торопился отступать, люк открылся легко и просто, впуская в кухню более густую и влажную темноту. Жажда вела ниже.
Жопой вперёд, точнее — вниз. Ногами на ощупь, по кажущимся хрупкими и скользкими ступеням деревянной лестницы. Спина, слегка, волновалась.
Как только макушка погрузилась в пространство под полом, сильно захотелось выскочить наверх, сильно, но постепенно, и слишком медленно, чтобы бросить затею. Стало чуть веселее. Если и падать, то не видно куда. Казалось, бесконечные километры ведут глубоко под землю. Простой кухонный погреб, в котором должны найтись какие-нибудь банки с компотами или солениями, с чем-то жидким, вдруг, стал колодцем без конца и края. Но вот, под ногой выступил пол. Ха-х, и совсем не глубоко. Ваня расслабился, совершенно расслабился и сильно выдохнул, выпуская все эти страхи наружу, освобождаясь от них таким образом. Выдохнул и потянулся рукой вперёд, по направлению к полке с банками, как рисовала детская память светлыми пятнами.
Попа сжалась. В груди что-то куда-то провалилось — он прикоснулся к влажному и склизкому. К неизвестному влажному и скользкому, к холодному. Фантазия рисует очень быстро. И рисует, и дорисовывает. Мир сузился до малой, и вполне понятной формы. Попа сжалась так, что волна от сжатия, в секунду, выбросила Ваню на поверхность, в кухню. Он, буквально, взлетел.
Вот она, настоящая фантастика. Вот они, чудеса! К чему только не приведут поиски в жажде. Второй раз за час, Ваня что-то выронил. Пить перехотелось.
Люк торопился закрыться и спрятаться под ковриком, как-будто и нет его там. Как будто ничего и не было. А что было? Ваня вышел из кухни в комнату и прикрыл за собой дверь.
Когда устаёшь бояться, хочется уснуть. Страх отнимает много сил, больше, чем бег. Хочется уснуть и перестать видеть то, что пугает, перестать об этом думать. Хочется ничего не замечать и спрятаться за плотную прозрачную стену от реальности. Да и время подходящее. Но Ваня, конечно, просто устал. Просто устал и на него навалился сон.
Ночь.
Обувь небрежно расступилась у постели. Одежда, как часть кожи, оберегающая от пыльного покрывала, осталась на теле, осталась согревать. В холодном, давно остывшем доме, глаза закрылись сами. Ваня и не заметил, как уснул. Не успел понять, что есть реальный мир, а что есть сон.
А сон, разве он не реален?
(25 - капелька)