26
В самой густой ночной темноте, во мраке, всё равно отчетливо видно страх. Даже лучше, чем на свету. Пушистику бояться было нечего, и он катился ему на встречу, на встречу тому самому человеческому ужасу, с полей смерти.
Не то, чтобы он сильно был воодушевлён или испытывал блаженный безумный подъём, как камикадзе, перед смертью. Но он точно знал, за что именно погибнет. Только он и знал, мне, человеку, как и вам, об этом мало что известно и понятно. Разъяснить тут я ничего не смогу. Решайте сами — чего стоит жизнь без страхов? Чего стоит жизнь свободная и широкая, незапятнанная…
Немножечко света есть всегда, если дело касается поверхности. Клубок ужасов по поверхности и катился. Смертельное сопряжение всего того, чего может бояться жизнь, под звёздами. Красиво ли это? Конечно красиво. Всё под звёздами красиво, за исключением всего некрасивого внутренне и самостоятельно, отдельно. Вот если убрать страх и ужас из этого ночного пейзажа, всё равно будет красиво. А страх и ужас, без него, без этого вида, без звёзд и ночи — это весьма мерзкое зрелище.
Нет ничего страшнее для страхов, чем выйти на свет. Только так и можно от них избавиться. Часто ли нам приходится видеть страхи на свету? Нет, нет и нет. А на поверхности?.. Живые, воплощённые, движимые собственной волей.
Страхи тщательно скрываются, но скрываются не сами, а человеком. Что может быть страшнее, чем показать свой страх? На том он и есть. Никакую любовь, мечту, страсть, человек так глубоко не прячет, и так сильно не скрывает. В конце концов, только он и остаётся — всё, что находится над ним, становится запятнанным, замазанным. Ведь остаётся только то, что сберегли и защитили от внешнего. Сберегли, жертвуя той самой любовью, мечтой… из страха. Так он берётся за душу, и поднимается на поверхность, бесчинствовать и сеять ужас. Пугать, пугать и бояться. Да-да, и бояться, страх только там и есть, где боятся.
В нашем случае страха было так много, что даже огонь не мог избавить людей от него. Наоборот, предсмертная агония, стократ, усиливала ужас. Как к этому можно быть готовым? Готовым к смерти. Готовым к жизни. Сгорая заживо.
Клубок трусливых жизней, и ужасных смертей из-за бесчинства людей, вышел на поверхность, но не на свет, потому что их сознание осталось в темноте. Клубок, части которого люди несли в себе до самой смерти, и смерть, в итоге, стала освобождением именно для страхов, но не для людей.
— Привет, — сказал ему Пушистик, — я тебя вижу.
Большой чёрный шар, сам в себе шевелящийся, загудел. Громко. Загудел болью и одиночеством, загудел всеми жертвами из коих состоял — из жертв и компромиссов... Единственное живое воплощение высказывания: ты то, чем ты питаешься. Загудел страшно, ведь только так и умел. Но никакого отклика не последовало. Волна ужаса не встретила на своём пути ничего, от чего могла отразиться. Ничего схожего и знакомого.
Страх владеет Логосом только посредством чужой жизни. По тому, поздоровался как смог, с Пушистиком. Пушистик ему совершенно не принадлежал. Тёмное дитя человеческого ужаса впервые испытало удивление. Впервые, за свою недолгую самостоятельную жизнь. Но что может совершить маленький свет одного живого существа, с огромным тёмным клубком страхов множества загубленных жизней? Что?
Оставить в покое. Оставить в покое и голоде, не питая своими мыслями и чувствами. Пушистик просто прокатился мимо, прокатился сквозь. Деваться некуда, и страх отправился вслед за единственным, что его теперь интересовало, за жизнью, за жизнью ему неподвластной. Гонка эта, как и любая гонка с жизнью, была обречена на смерть. Как бы сильно страх не пугал, жизнь будет продолжаться. А страх? Вот, к примеру, мой страх, будет ли продолжаться, когда закончится моя жизнь? Нет. Тогда он не нужен мне и в пути.
Даже немного жаль его, вот этот твой и мой, и вообще, страх. Ведь он — это первое, что будет принесено в жертву. В жертву, ради любви и мечты, ради широкой жизни. Есть место всему, под звёздами. Но той ночью звёзды остались одни. Один на один с пейзажем, в котором, теперь, не было Пушистика и клубка ужасов. Вот так, уводя чужие страхи на свет, жертвуешь и свою жизнь. Счастливого пути, пожелал всем нам Пушистик на прощание, наверняка. Счастливого пути.
27
Эта земля тоже может любить. Кто сказал, что мёртвые не могут любить? Кто сказал?! Какой критерий, вообще, определяет наличие жизни или смерти? Отсутствие и присутствие? Отсутствие и присутствие сознания? Души? Движения? Кто посмеет сказать, что океан мёртв? У него есть сознание? Может быть он одухотворён? Только любовь. Только любовь, и, вероятно, в любом проявлении. Вы подохли, если не любите, если не любят вас — вот это железобетон. Всё прочее, лишь слова и попытка уместить нечто во что-то. Чаще всего жалкая. Если любовь есть, тут не ошибёшься, её невозможно уместить… И ты жив, жив.
Именно так, благодаря своей любви, земля пытается нас уместить, принимая каждого из нас, в этом сказочном изобилии. Мертвецам, без этики в себе, без взаимности к свету, тоже находится место. Пускай они и не любят. Жизнь любит всех, и они живы. Вот такой парадокс жизни и смерти. Гуся, в этом смысле, категорически отличалась от всего того, что было тут, на этой тёмной и мёртвой земле, в этом безжизненном месте. Но, Боже, мой! Как же сильно Земля её полюбила…
Любовь в темноте, почти, как любовь с закрытыми глазами — если ты близко, то чувствуешь сильнее. Гуся рядом, Гуся уже тут, в темноте, но глаза её открыты, и глаз нового зрения показывал ей всю глубину ситуации. Работы непочатый край. Пусто. Пусто, но чьё-то присутствие она, всё же, чувствовала.
28
Он уснул. Уснул без вариантов, практически умер, так это было глубоко и беспамятно.
С макушки сознания, Ваня падал в пропасть, падал глубоко в самое детство, чтобы всё начать сначала. В простые светлые образы, тёплые, узкие, ни с чем не связанные. Хорошо понятные чувствами, без какого-либо значения и смысла, как жизнь, на которую смотришь снаружи, а потом появилось «настоящее». Появились стены дома, появился первый пол под ногами. Появилась мама.
В этом сне не было ничего ото сна. Реальная настоящая жизнь, из которой исчезли все затемнённые области. Сон, в котором пропадут все страхи и раны, пропадут на свету, пропадут для жизни и в её честь.
Там, где есть Любовь…
Первый свет. Первое тепло очага. Первые ручьи сердца. Лица близких, законы жизни, правила и свобода. Голос и слух. Тело. Слова и музыка. Смех и радость. И не было, и нет ничего кроме любви! И всё это прошло вместе с ним, сквозь сны, и весь путь его жизни. Но, перед тем как проснуться, перед тем, как открыть глаза к реальности, на него вновь должна навалиться темнота. Из комплексов и зажимов, из рамок и границ. И вот тут появилась Малютка, чтобы любовь могла проснуться вместе с ним.
— Иди ко мне…
Он не мог ничего ответить, не мог говорить в этом сне, не мог и сделать шаг — он мог чувствовать. Его сердце улыбнулось, впервые. Возможно, действительно впервые, Ванино сердце было открыто. Без причин, просто, потому что он жив и может любить. Вся его смелость и сила, которой только он раньше и жил, обрела совершенно другую форму… и он себя отпустил, потому что мог идти на встречу. Это не шаг. Он просто стал ближе, а Малютка, в этот момент, стала чуточку меньше. Она исчезала, расширяя Ванин горизонт своей душой, и растворялась.
Растворилась. Как могла она слиться с Землёй, сливалась теперь с Ваниным сердцем, отдавая всю силу ради любви, всю себя, чтобы его сила стала свободной.
Маленькая искорка светлого огня вошла Ване в грудь. Сон исчез. Что-то изменилось. Он проснулся в холодном пустом доме, и чувствовал себя по-другому. Он успокоился.
Он успокоился.
Форточка, без стекла, тихо стучала музыку и говорила, что скоро осень, что уже осень. На полу в комнате и на подоконнике лежали невесомые и почти невидимые частички белого пуха, белой шерсти.
Наступал рассвет.
Наступала и осень. Наступала и несла с собой дары, несла зрелость. А ещё, осенью, на эту землю принесло Гусю. Принесло и заземлило. Что могло дать ей это место, если в ней уже предостаточно любви? Только заземление. Если Малютка дала Ване ширину и освободила в нём любовь, то Молчун дал Гусе якорь. Теперь, вся она, не витает в облаках, а умещается тут, ближе к земле. И они могут повстречаться.
29
Ничего больше нет. И нет ничего больше этого.
Вы когда-нибудь видели, как рождаются звезды? Конечно, бесспорно, они стали заложниками ситуации. Но вспышка, всё равно, была очень яркая. Очень. Невозможно яркая для человека, для обоих. И дело даже не в том, что в каждом из них, теперь жила частица древнего и сильного духа, который, так или иначе, но обрёл тело, и мог теперь полюбить.
Смешно, говорить о неопытности древних волшебных созданий в любви, но они, как и Ваня с Гусей, действительно, были в этом деле новичками. Теперь, когда в теле бьётся сердце и текут реки горячей крови, и любовь обрела новую, ранее неведомую форму для Малютки и Молчуна. Вот они! Родственные души, в душах человеческих. А Гусе и Ване, просто было самое время полюбить. Было пора и они были к этому готовы.
Другой вопрос: можно ли быть готовым к ядерному взрыву? Когда встречаются души, когда встречаются глаза, когда встречается плоть. Когда вы понимаете, что вы часть чего-то большего, чем вы были до этого. Когда вы вместе и ничего нет, и нет ничего больше и понятнее этого.
Так горячо, и так много света, что всё прочее испепелено и утеряно навсегда. Навсегда. Погибель всего живого кругом, ради рождения большой и чистой любви. Просто любви. И нет ничего кроме.
— Эй, чипушило! Ты чё тут делаешь? — вежливо поинтересовалась Гуся у Вани, когда повстречала его в лесу.
— А? — красноречиво ответил Ваня вопросом.
— Ты местный? Что тут делаешь, говорю...
Ваня ничего не делал. Он просто вышел из дома, побродить, попинать камни и листья, подышать осенним прохладным воздухом. Может грибов собрать, если повезёт. И для него, тоже, было неожиданностью встретить в лесу, явно, не местную девушку.
— Ничего. Хожу тут...
— Понятно. А живёшь где? Тоже в лесу, вот тут?
— Тебе чего надо?
— Да ничего мне от тебя не надо, тоже мне.
— Постой! Постой-постой, ну, правда, ты что-то ищешь? Заблудилась? Я совсем рядом живу, тут деревня...
— Понятно, колхозник. Далеко?
— Нет. Если ли вон туда…
— Пойдём, — перебила его Гуся, и устремилась вперёд — там дома сдают? Или как тут у вас?
— Не туда! В другую сторону, — ответил Ваня, до сих пор не понимая, что вообще происходит и откуда взялась эта хамоватая девчонка.
— Ну, иди, чё встал? Дом, говорю, там есть какой-нибудь?
— Есть. Пойдём. Меня Ваня зовут, — и улыбка уже никуда не собиралась уходить с его лица.
30
Что может дрожать в бескрайнем и прямом внутреннем мире? В сильном, уверенном и спокойном теле. Там, где широкие и ровные волны высоких вибраций. Никогда. Никогда прежде ничего подобного, но она дрожала, дрожала и не знала, что с ней такое. Дыхание сбилось на пулемёт, соски куда-то устремились, выступил несвойственный и такой незнакомый румянец, потеплело. А он улыбался, как будто бы знал...
Шли не долго. Неуклюже, и от этого ещё теплее и веселее. Небо, деревья, корни, мох и ветки под ногами — всё утратило форму и слилось в один далёкий фон декораций. Он увлечённо рассказывал какой-то бред, она совершенно ничего не слышала и совершенно ничего не видела, кроме его улыбки, кроме его губ. Но он, конечно, ничего не знал, он был пьян этой осенью и счастлив. Стало очень светло и просто.
За лето Ваня привёл дом в полный порядок. Как-то, поутру, он обнаружил в себе неведомую до того лёгкость, и постепенно наделил этой лёгкостью своё новое жильё. Свою жизнь.
В городе его никто не ждал. Школа кончилась. Несколько раз навестив домашних, он убедился, что никто не замечает его отсутствия. Бытовой городской угар и его мир, находились, теперь, в совершенно разных плоскостях.
Деревня явилась для Вани оазисом. Было много работы, на всё прочее теперь не оставалось времени. Земля и дом требовали заботы, а дарить эту заботу стало радостью. Земля учила труду, дом новому быту и отдыху. Пришлось научиться быть одному, быть самому. Одиночество и озлобленность сменились самостоятельностью и уверенностью. Пришлось научится взаимодействовать с людьми и учреждениями. Теперь дома. свет. Теперь, холодная вода из водонапорной вышки.
Навещал Ваня и своего отца: первый раз — совершенно мимо, а во второй, всё-таки, удалось пообщаться, и даже руки пожали. Немножко, но Ваня чувствовал себя хозяином. Хозяином не только тут, в старом домике, но и хозяином своей жизни. Внутренняя ясность заполнила его жизнь простотой, и всё в ней было теперь понятно.
Всё, да не всё.
— Уютная халупа, — взвесила Гуся Ванин домик.
— Можешь тут, у меня, а я в сарае... Пока не холодно. Если хочешь, конечно, гы-гы. А дом найти помогу, вообще не проблема! Тут, в деревне, много свободных домов, лишь бы хозяева были.
31
Но дома не было, естественно. Была только их осень. Только её улыбка и странная манера общаться. Только его чрезмерная болтовня, или совершенная потеря дара речи, как возможности здраво связать между собой хоть пару слов.
Она, впервые в жизни, спала у печи. Спала на печи. Спала днём. Он, впервые топил печь, так часто. Она изумлялась и даже насмехалась над его миром. Ей не нравилось, но она была тут счастлива. А он восхищался, восхищался миром, который она принесла с собой. Но больше тем, что она была здесь. Тем, что она была.
Очень много и очень широко, открылось для них обоих. Очень много светлых и приятных мелочей, оказалось, в этом открытом мире. Столько всего исчезло и испарилось. Столько всего обрело значение и стало важным, но, только до тех пор, пока они, впервые, не поцеловались.
Поцеловались, впервые… И в этом поцелуе не было ничего, что я могу о нём сказать. Всё, что об этом можно сказать, знают только они. Он и она. Только она и он. Вероятно, что это Любовь. Любовь, о которой молчат, в которой не признаются, не от того, что страшно или сомневаешься, а от того, что она настолько прекрасна и восхитительна.
Ничего такого. Обычный поцелуй, как мы его можем видеть. Как можно судить о фотографии вулкана или о рассказе об океане… Ничего такого. Ничего невозможно почувствовать, можно только представить. А для них, когда каждый сам и этот вулкан, и этот океан, когда тебя просто нет… этот поцелуй, конечно, имеет совершенно иное значение. И качество. Вся жизнь теперь обрела новое качество.
Обычный поцелуй, ничего такого.
32
— Это так странно, видеть осень. И ещё страннее видеть, как всё засыпает, когда земля оживает, по сути. Типо ожила и сразу спать, а-ха-ха-ха.
— В смысле, оживает?
Она просто смотрела на него. Спокойно. Да, она видела и чувствовала, что он живой, и понимала, что он ещё не проснулся. Шутка ли, рядом с ней повсюду волочится этот охранник, из первого дропа, уже неделю, а он его до сих пор не замечает. Не видит дроида, и всё, как будто его сознание не хочет принимать какие-то детали реальности. А осень была прекрасна. Гуся даже повзрослела, глядя на неё. Так она чувствовала.
— Ты всё увидишь сам. Сегодня возьму тебя с собой, — её глаза заиграли азартом.
— Да ладно, в лес что ли? Чего я там не видел?
— Ха-ххха-х! Ну, может и не увидишь!
— Ну, ладно, ладно. Когда пойдём?
— Уже, Вань. Уже! Собирайся давай.
— Ааа... А что брать надо? — Ваня смотрел куда-то непонятно куда, но на неё.
— Себя в руки возьми и этого будет достаточно. Только мы сами.
Ваня подобрал слюни, мысленно, которые пускал, глядя на неё, и чуть-чуть, но собрался. Скоро они пошли.
Они шли, а дроид, оценивший Ваню как своего, привык к нему и даже с ним заигрывал. Иногда слегка подталкивал, ставил подножку на ровном месте, цеплял своей клешнёй за одежду или даже трогал лицо. Гуся хохотала, почти всю дорогу до очередного дропа, а Ваня принимал её смех на свой счёт. Гордился и был счастлив, что ему удаётся так её веселить. Она опять почти ничего не слышала, из того, что он ей говорит, и от этого было ещё веселее, когда он приосанивался и нескромно начинал улыбаться.
Они пришли, он так ничего и не видел. Даже в паре метров от ящика, свалившегося с неба, он не замечал, что Гуся что-то включает и настраивает. Ему казалось, что она то палкой землю ковыряет, то опять листики разглядывает.
Гуся проверила дроп-ящик, и они отправились дальше. Уже вглубь небольшой территории покрытой сетью, над которой трудился Поль. Они входили в новую для Вани реальность, и Гуся стала его потихоньку готовить.
— ...просто нигде уже нет таких циклов, Вань, — сказала она, разглядывая опавший лист, прекрасный цветами осени, — я никогда такого не видела, и не увидела бы нигде. Прикинь?
— А как там, за границей?
— Вань, никакой границы тоже нет. Она проходит только через твой мозг и сердце. Буквально.
— Ай, не начинай опять. Снова этот бред…
— Мы пришли… К жизни нельзя быть готовым… Просто доверься мне…
— Куда пришли? Тут ничего нет! — он начинал паниковать, где-то в глубине Вани, что-то дрожало совершенно по-новому.
Она смотрела на него и улыбалась. И она немного плыла, вместе со всей окружающей картинкой.
— Вань, присядь, ага, а-ха-ха-х, и облокотись вот сюда, да-да, хорошо... Закрывай глаза.
33
Небесные ящики. Дроиды. Всё это как будто не отсюда. Но ведь и правда, тут этого не было, никогда, ничего высокотехнологичного.
Для того, чтобы быть, нужно явиться и устояться здесь, стать частью целого… Именно этим Поль и занимался, с роем своих подопечных машин. Живых машин. Души его хватало на всех. Инвалид, не из-за слабости физической оболочки, а из-за необъятного духа, которому невозможно уместиться в рамках одной жизни, в рамках одного измерения.
Для чего это всё? Ради возвышенной цели? Ради людей? Ради самой земли? Нет, нет, и, возможно, нет. Ради любви, ради того, чтобы лето никогда не кончалось. Никогда. И сейчас, осенью, чужой и далёкой осенью, такая цель выглядит вполне приемлемо.
Вечное лето, с доступным выходом в зиму, каждую ночь.
С момента падения первого дропа на сухую землю, с облаком поднявшейся пыли, единение стало неизбежно. Поль описывал волну…
За первым дропом второй, после второго четвёртый, за четвёртым восьмой и двадцатый. Каждый ящик, по сути, портативное устройство связи. Излучающая часть большой мозаики. Излучать и синхронизировать, а под покрывалом просыпается жизнь. Волны изменяют пространство, вводят окружающий мир в новое измерение.
Поль строил сеть и писал волну, дроиды помогали ему быть там, где нужно дотянуться физически. А Гуся? А Гуся одухотворяла, несла в себе жреца, на новую землю.
Работы много. Сотни и сотни километров… Излучение, как северное сияние, зелёное. Если сидеть между антенн, ночью, пока они будят пространство, можно это увидеть. Сеть росла. Главное войти и, постепенно, пульсация обретёт большую силу, пройдя порог. Потом устройств понадобиться совсем не много — один дроп на сотни километров. Чтобы волне было за что ухватиться, и двигаться дальше. Двигать собой новый мир, пока всё не сольётся воедино.
Земля, какой-то маленький участок на планете, и миллионы жизней мимо, на нём. Как будто они до сих пор и не живут, не попали на землю. Как будто их и нет, а тела просто роятся… и исчезают.
Может вечное лето их спасёт?
34
Огромная ладонь, сильная и нежная, опустилась на прозрачный невидимый купол. Видимым он становился от прикосновения. Рука Бога проводила по этому куполу, оставляя свет из зелёных, перетекающих за рукой переливов.
Не было никакой руки. Не было купола. Очнувшись, не помня и не понимая, что происходит, Ваня, заворожённый, смотрел на сияние.
Что-то холодное. Остро, твёрдо и неудобно. Затекла шея… Какое-то очень странное, еле уловимое жужжание. Пугающе монотонное, слишком ровное и стабильное, чтобы быть знакомым, чтобы быть понятным. Рядом с лицом Вани, в полуметре, стремительно вертелась клешня, вроде из металла, обдавая лицо воздухом. Как веер, как пропеллер. Ваня замер. На коже мгновенно выступили мелкие капли, тело сжалось. Пропеллер ускорился. Сжалось ещё кое-что, в теле. Отступить не получится, он полусидел полулежал, упираясь во что-то спиной, практически, в объятьях… Что-то холодное, что-то твёрдое и мощное, не понятно живое или нет, но без шансов ускользнуть. Только не шевелиться, не шевелиться. Ваню затрясло.
Дроид понял испуг, остановил клешню и аккуратно уплыл в сторону. Ваня соскользнул на землю и упёрся в неё локтями. Слов не было, но его белое лицо говорило очень красноречиво. Не спеша, с кислым выражением на белом, прищурив глаза, Ваня обернулся, чтобы посмотреть — восторг! Восторга стало больше испуга. Впечатление от увиденного подбросило его на ноги, но ноги были ещё слишком мягкие, чтобы держать.
То, что он видит и чувствует, то, что он скоро примет и поймёт, ещё не стало опорой под ногами, не стало фундаментом ума, и ноги не слушались, не понимали, на чём стоять. Ваня осел…
Дроп излучал импульсы, перед ним красовался и нагло улыбался огромный робот. И это сияние, сияние кружило голову. Цельный мир пока не усваивался, не умещался в ограниченном сознании. В сознании, которое так привыкло.
— Не вставай, космонавт, куда собрался?.. Поздравляю, — приветствовала Гуся молодого человека, после получасового отсутствия, — ну чё, как оно?
Картинка устоялась. По крайней мере, стало понятно, что делать: Ваня стал на четвереньки, подбодрил себя, громко выдыхая, и стал нащупывать под собой ту самую опору, ладонями. Земля как земля. Листья. Всё нормально. Подниматься он не торопился. Гуся отступила в сторону и с интересом наблюдала за ним.
Дроид, в это время, исполнял какой-то танец, не хватало блестящих помпонов в его клешнях, яркой короткой юбчонки и человеческого тела, вообще-то, тоже не хватало. Поддержка выглядела забавно, и даже мило. Очень жаль, что Ваня не оценил, теперь он совсем не смотрел на дроида. Но милашка не унывал и продолжал танцевать, с азартом и верой в Ваню.
Ваня стартанул, так сильно, как только мог — слишком резко, фальстарт, для не пришедшего в себя, для не взятого под контроль тела. Пробороздив лицом, мягкую, покрытую мхом и листьями землю, Ваня испуганно замер… Толи прикидываясь мёртвым, толи прикидываясь не живым. Гуся опустила голову и взялась рукой за свой лоб. Немножко испанского стыда. Дроид поплыл в его сторону, чтобы помочь подняться на ноги.
Звук, и он приближается. Бегун приподнял нос и увидел, боковым зрением, как к нему несётся огромный смертоносный робот убийца. Несётся, естественно, чтобы его добить. Приближение робота послужило выстрелом — понесло и Ваню, в неведомые дали, так стремительно и сильно, что Дроид и Гуся застыли от изумления.
Примерно в сторону дома, примерно, но главное — куда подальше!
Как-то красиво кругом… Странно, сейчас замечать красоту, но Ваня уже был в ней. На бегу, чуть замедлив свой широкий шаг, он взглянул на небо: на фоне светлого, не идеально чистого неба, верхушки деревьев и листья на них, казались почти чёрными. Всё плыло назад, и небо, и деревья, и Ванино прошлое.
Он бежал и отчаянно пытался найти страх и его причину. Причина была, а страха нет. Привычка защищаться, а страха нет. Прошлое уплывало всё дальше и дальше, и вот тут Ваня остановился, чтобы оглянуться, но увидел перед собой ещё одну странную установку, такую же, как он заметил там, на поляне. Не туда.
В сторону, в сторону и побыстрее. Непонимание всегда уводит куда-то в сторону. Теперь Ваня бежал не так быстро, но осторожнее. Над головой изредка пролетали дроны. Реальность шевелилась, переливалась, дышала. Вынужден был шевелиться и Ванин ум, и Ванины ноги.
Скрипка.
Очень тонко, чуть слышно, смычок потянул по струнам Ванину душу. И он побежал на звук. Конечно, никакой скрипки он не слышал, он слышал только свою интуицию, а скрипка была. Скрипка, из старого массивного дуба. Огромного. В сердце его отдавалась тоненькая струна, древнего и могучего духа.
Его понесло легко. Через лес и болото, как будто он знал тут все тропы. Понесло, пока он не оказался перед деревом.
35
Это не дом, так почему же тут так уютно? Ваня, дубина, стоял у дерева и боролся с желанием влезть на него, спрятаться там, пока не поймёт, пока не решит, что ему делать дальше.
Влезать не стал, присел рядом. Что-то родное, что-то своё. И не нужно понимать до конца, когда можно чувствовать это.
Ваня приходил в порядок. То самое спокойствие, как уверенность простоты, заполняло собой и новое пространство, новое измерение жизни и бытия. Больше не нужно бежать. И Ваня понял, что единственная живая душа, знакомая ему в этой новой жизни — это Гуся. Он затосковал, хорошо, без страдания, почти без эмоций. Стало тепло, теперь он чувствовал бессмертное лето, а она... А она?! А она оказалась его входом. Где же она? Где-то тут, совсем рядом. Он не видел Гусю, но вполне отчётливо чувствовал.
Её время уходило.
Здесь осень уже перестала бороться. Некоторые деревья, не способные перейти в новое поле любви, были обречены. Обречены, как и всё живущее не живое. Волна набирала силу, и под ней становилось чище. Становилось шире. Многое живое уступит место пустоте для того, чтобы в этой пустоте родилась новая жизнь и новая стройка.
Тонкое сияние покрывало всё большие и большие территории. Дропы падали в города, падали в воду. Падали далеко друг от друга, и призывали волну, всё набирающую в себя мощь, двигаться дальше и выпускать жизнь на свет. Загадка ли? Всё, что несёт жизнь несёт и смерть. Единый процесс. Ничто и никто не решает, останется ли. Но она знала, и знала наверняка.
Она останется и будет тут. Не как женщина, не как человек, и её время уходит.
— Ваня... пока я могу чувствовать, пока могу быть с тобой…
— …
Она была рядом, и она слышала барабаны, как он скрипку.
Это была их музыка, их последняя музыка.
Волна покрыла всю мёртвую, всю затемнённую землю. Захлестнув, пока не слилась с подобной себе силой, у следующих пределов. Покрыто, и под покрывалом зародился новый свет. Дроиды и боты больше не нужны, но некоторые из них останутся, чтобы помочь строить. Люди проснулись. Проснулись и стали умирать, стали исчезать, наблюдая, как превращается в пепел времени, практически всё, что они видели, практически всё, что было им знакомо. Останутся только те, кто является частью любви, частью нового света.
На глазах, на истлевающих глазах, отражалась картинка мира, который уже никогда не будет прежним. Ванин город, Ванина страна, исчезла, уступая новой волне любви. Исчезло всё, что стремилось искусственно закрепиться. Укрепилось лишь то, что способно держаться на волне. В этом нет грусти, в этом нет потери.
Освобождение.
Мёртвая земля воспряла и стала единой с остальной землёй, сама с собой. Исчезли целые города, почти целый народ.
А их миг мчался, мчался, зная, что никогда не сможет дотянуться до бесконечности. Лицом к лицу. Девушка, принесшая новый мир и юноша, что будет его строить. Только любовь, в их глазах. Только любовь и миг, который они могут провести вместе, провести вдвоём. Поцелуй снова их захватил, и они отдались любви потому, что уже видели, знали и всё чувствовали.
Невозможно сказать, сколько длился этот миг, эта попытка сказать друг другу чувства языком тела, попытка нырнуть и достать до бездонного края… Но очнувшись, от захлестнувшей и их волны, своей волны, они уже не были прежними. Исчез и дуб, у которого они были так близки, так близки к бесконечности. Лишь миг.
36
Нет. Это не была выжженная пустыня — это оазис, во всю ширину пустыни. И за живительной водой не видно останков. Нет даже следа.
Пространство изменилось. Стало больше воздуха. Широко и легко. Много места, для новых шагов, в новое время. Счастье. Изобилие. Любовь и свобода.
Но от чего ему было так больно?
Гуся заплатила цену, цену самой жизни, каждой своей клеточкой. Её тело исчезло, она растворилась.
Принеся свет, в темноту, она утратила всё человеческое, она стала Жрицей. Бестелесной, живой божественной сущностью, проводником жизни и порядка на земле. Тоненькие, заметные лишь приближённым, зеленоватые струны вечной музыки, формировали теперь её существо. Она не могла… она не могла быть. Не могла сказать, обнять, и засмеяться. Ничего этого больше не было, ни в ней, ни для неё.
А он стоял перед ней на коленях, и рыдал. Не только очищение, не только освобождение, но и самая большая потеря жизни, которую только что обрёл. Безусловная любовь. Чудо. Счастье бытия и радость жизни… И потеря любимой.
Он стоял перед ней на коленях и кричал, упираясь лбом в эту новую, в эту Живую землю. Стоял на коленях, готовый служить, готовый умереть, потому что жизнь, как таковая, для него одного, больше не имела смысла.
Только Любовь, и она благословила его — всё, что могла. Он поднялся, выпрямил спину, и на его голову упала серебряная полоса |