*когда я буду описывать героя, представляйте молодого Мамонова, Петра Николаевича, немножко чёрно-белого. Не лично, его играет Саша Петров, в короткой лохматой и густой бороде, модной потёртой японской кепке на самые глаза. Худого, в «советском» свитере представляйте. А играет он так, как мог бы настоящий артист, без нажима, спокойно и проникновенно, как бывает раз в жизни на большой премьере, как жил момент сам Мамонов… с сигареткой.
Вот сцена, достаточно мрачная, но совсем не пыльная, немножко коричневая. На ней подсвечены старым желтоватым светом какие-то предметы, силуэты предметов, размытые, дающие понять свою неважность и незначительность. Сцена широкая, очень глубокая в темноте, настоящая, из гладкого тёмного деревянного настила. И этот настил говорит, когда на него ступаешь, говорит шопотом.
Из правой кулисы выходит он, медленно выходит и идёт к центру сцены, к мягкому пятну света. Я сижу в зале вместе со всеми и вижу его, это точно он, вселился в этот театр, в это представление, в это тело. Сам, однозначно, совершенно, стопроцентно. В зале начинают плакать люди знакомые с ним лично. Это он, но сегодня во всём этом чувствуется главное... Общая обстановка рассыпается, нет никакого представления, нет никакого спектакля-моноспектакля. Не будет концерта с песнями и монологов — он просто вышел к нам, улыбнуться, махнуть рукой, поздороваться.
Появляется шопот и разговоры, поддаваясь этой настоящности момента, духу встречи со старым другом, с человеком.
— Что главное? Что ты видишь в нём, что чувствуешь? Почему он тебе нравится? — спрашиваю я сидящую рядом девушку, с воротником из татуировок и чёрными-пречёрными глазами.
— Спокойствие, такое спокойствие, оно всё покрывает, сразу чувствуешь, что за ним, как за каменной стеной.
— Как думаешь, он изменился?
Девушка кивает, вытирая слезу и совсем не смущаясь того, что она плачет.
— Спокойствие… — проговорил я с пониманием и повернулся к сцене.
Он улыбается глядя в лица в зале, крякает, помахивает рукой, наклоняется и подседает, глядя на знакомых людей.
Молча поприветствовав всех, несколько раз обойдя сцену, он становится и смотрит, смотрит и молчит. Очень спокойная улыбка, она не похожа на улыбку от радости и смеха, немного от задора, но совсем другая, в ней больше от понимания. Такую улыбку хочется любить.
— Любовь… — говорит он, тем самым голосом, — Любовь…
Не видно колонок, никаких микрофонов и вообще оборудования на сцене нет но, как будто, тихонько слышится музыка. Музыки нет, после «Любви» в зале полная тишина, но, как будто, тихонько слышится музыка. Он смеётся, всё громче и громче, смеётся громко и заразительно, смеётся голосом, смеётся глазами и всем телом. Музыка которой нет тоже становится громче, он начинает пританцовывать ногами, наклоняется вперёд, подгибает локти и начинает танцевать локтями, притоптывая, в этом своём свитере:
— Любовь… — говорит он.
Зал начинает штормить. Вполне, можно тихонько сойти с ума. Музыки нет, но она уже очень громкая, и люди в зале пританцовывают сидя на своих зрительских местах. Он танцует и улыбается, как будто никто его не видит и он совершенно один, в своём счастье, но все смотрят на него, и слышат эту музыку. Не ушами. Не глазами.
— Любовь… — говорит он пританцовывая сам себе, в небеса, которых тоже нет под куполом этого театра, но они есть, все их видят и знают, все понимают.
— Любовь, — говорит он и перестаёт танцевать, — а есть табак? Сигаретку? А то я с собой туда ничего не взял, сами понимаете. Есть? Да, да, правда, ну. А ты прикури мне и дай, да прямо на сцену.
Какой-то мужик достаёт из сумочки своей жены пачку сигарет, берёт сигарету и прикуривает, оборачивается на зал, ему кивают и начинают хлопать.
— Да не хлопайте, не хлопайте. Сигаретку давай, — говорит он, подходит к краю сцена и протягивает руку.
Мужик выбирается к проходу, делает ещё затяжку чтобы не погасла, быстро подходит к сцене и передаёт сигарету. Реакция в зале очень разная, кто-то снова начинает реветь, кто-то шептаться, кто-то поднимается с места чтобы рассмотреть получше настоящая ли это сигарета. Мужик кладёт на край сцены пачку сигарет и зажигалку, на всякий случай, поднимает руки над головой и убегает к себе на место, снова срывая аплодисменты.
А он просто курит, наслаждаясь, прогуливаясь по сцене и улыбаясь залу. Кто-то в зале начинает реветь уже в голос. Люди общаются, тихонько, поддерживая и подбадривая друг друга. Вот он, просто вышел к нам покурить. Камерной обстановки снова след простыл, обстановка светской тусовки в недостроенном загородном доме и в саду рядом с этим домом, когда всё хорошо, но немножко не по себе.
— Курение зло, — говорит он спокойно и сладко затягиваясь, — зло! Плохо курить, — говорит он и затягивается ещё слаще и сильнее, — да курите вы, если хочется, курите, только это зло, знаете?
Он докуривает сигарету до самого фильтра, цепляясь за неё пальцами, как за последнюю ниточку, потом резко бросает об сцену, себе под ноги, разбрызгивая немного искр, и усердно топчет ногами. В полной тишине только отчаянный топот его ног о деревянную красивую сцену.
Он поднимает лицо, смотрит сосредоточенно в зал. Напряжённо, стараясь что-то разглядеть и понять:
— Есть время у вас? — спрашивает он, — Время у вас есть?! — кричит он с болью в зал, — Есть?!!
Долго смотрит, молчит, серьёзный и хмурый. Уходит.
— Любовь… — говорит он строго, но спокойно, не оборачиваясь, и растворяется в темноте.