Дым со вкусом осени. Аромат из круассанов, рома и французских каштанов густо плыл белым облаком из её рта.
Она не любит эту площадь, площадь Якуба Колоса, у студенческого городка. Может от того не любит, что представляла памятник больше, а пространство вокруг него шире и интереснее. Может от того, что сам Колос, как и беларуский язык, ей не интересен. А может здесь просто слишком пусто.
Она сидела на скамейке и не замечала, как границы становятся шире и объёмнее, а знание русского языка за этими границами становится кринжом. Не понимала, в чём она виновата говоря сегодня на русском, как и почему все стали учить «родной» язык, и как он, вдруг, стал родным. Вот совсем не понимала, для чего ей язык Колоса, но для чего английский и почему китайский сегодня становится так популярен уже начинала понимать.
Не понимала она и что происходит с ней, на самом деле, и с её городом, и в нескольких сотнях километров отсюда, и в мире. Да как-то и не стремилась. А зачем? Привычки думать о таких вещах нет. Есть только привычка крутить что-то у себя в голове: не ясно что, и для чего, и откуда всё это там взялось.
Осень её понимала, а она отвечала осени. Чувствовала, что не любит эту площадь, да и сам город не очень-то, но сидела здесь, сидела часто, в надежде когда-нибудь полюбить. Осень ей помогала, а мешал сам язык, мешал «Дрым Лэнд» на указателях, вместо «Dream Land». И если родной язык важен, то почему формулировки и названия остаются английские, но на манер такого произношения, а не станут беларускими, например: «Зямля Мары», как земля мечты, или не станут собой, на русском языке, а остаются колхозным «Дрым Лэндом». Дружба с Колосом не задалась, она началась не с того.
Сложно найти красоту в том, что тебе уже кажется уродливым. Но язык испортила не она и точно не писатель. На этой прекрасной ноте она простилась с памятником, таким серым, нечищенным, сидящим в задумчивости со своей «ленинской» головой, и пошла вдоль трамвайных путей к общаге.
Соломенная её башка набралась осенней влагой и перестала быть лёгкой. Холодно. Так странно, но на улице почти никого, только большая сорока подозрительно близко крутится.
Уселась прямо на дорогу и смотрит.
— Тебе чего? — поинтересовалась девушка у птицы на русском. Та, с сине-зелёными крыльями и подпалым хвостом, прыгнула на встречу и угрожающе заскрипела глоткой, — Ого, а ну кшш! Пошла отсюда, отвали!
Студентка махала сороке рукой, подшагивая, как будто в руке у неё была шпага. Птица не шелохнулась, она наклонила голову на бок, повернулась одним глазом, внимательно уставилась на «столичную» студентку, и снова прыгнула ей на встречу.
— Ааай! Отвалиии! — запищала девушка и отскочила назад. Сорока замахала крыльями и поднялась в воздух, отгоняя девушку куда подальше, — Да чего ты прицепилась?!
Сорока бросилась на неё, но студентка махнула сумкой навстречу. Птица взлетела и подняла шум. Тогда студентка присела на корточки и прикрыла голову, на всякий случай. Сидя вот так, без особой паники, не зная как быть, она посмотрела вперёд и увидела его хвостик.
Эту пальмочку сложно не заметить. Можно не увидеть человека под ней, если близко стоять, но высокий хвостик со светлыми концами, среди коротковато остриженных волос, очень сложно пропустить. Причёска узнаваемая и сам человек знаком прекрасно. Это судьба. Сейчас он спасёт её от этой дурацкой бешеной птицы, заметит, рассмотрит, увидит наконец-то, и узнает какая она…
Девушка даже прикрыла глаза, представляя как он подбегает, обнимает её, спрашивает всё ли в порядке и помогает избавиться от сороки. Но сокурсника уже не было, когда она открыла глаза. Студентка выпрямилась и осмотрелась, совсем позабыв о птице. Куда делся? Сорока, видя что на неё уже не обращают внимания, опять уселась на асфальт под ногами.
— Ну что, и где он? — спросила девушка у сороки, уже как у подруги, спокойным и обиженным тоном.
— Ииццк-кррр, р-р-р! — ответила птица и улетела прочь.
— Тоже мне… не такая и страшная, — сказала безымянная девушка сороке, и пошла посмотреть, куда же пропала её «пальмочка». А откуда взяться имени у человека? Те имена, которыми называют люди друг друга не идут в счёт, ни для прочих живых существ, ни для мира, в целом. Вот у сороки, наверняка, есть своё птичье имя, коим она известна среди других птиц, но для человека, как и для города, парка и леса, в котором она обитает, птица остаётся просто птицей, даже не подозревая, что она «сорока». Да и не сорока она, получается — только для людей, которые её так называют, в определённом регионе. В других местах, если она улетит, её будут звать по-другому, на другом языке. Значит ли что-то птичье имя, известное только самой птице? Значит ли что-то имя человеческое?
Девушку звали Варна, как Варя, только Варна. В институте, естественно, её называли Варей, но в основном преподаватели. Имена от одногрупников типа: Варенник, Веснушка и Вера, нас не интересуют, но есть среди них и другое — Ворона. От чего девушку, человека, называют птичьим или подобным именем? Чаще всего, от того, что человек держится отдельно, не с людьми, а где-то в другом месте, даже находясь рядом. Да и голос у неё, не то, чтобы очень мелодичный: сорока звучала приятнее.
А листики сыпятся, стройными рядами погибающих солдат, отслуживших своё весне, падают на холодную землю.
Трое мальчишек, грязных и промокших, как будто они искупались в огромной мутной луже, весело пинали опавшие листья, слипшимися комками, и бросали друг в друга рыжеватые куски осени. Радость, без ощущения холода и усталости, такая радостная радость, не смотря ни на что. Чумазое и горячее потом детство, мимо которого прошла студентка в своей жизни, не привлекло её и сейчас, своей подростковой беззаботной игрой. Она не замечала мальчишек, она смотрела только туда, где в последний раз видела «пальму».
Здесь когда-то работал или должен был открыться ресторан. Теперь, тут густо поросший кустарниками вход в подземелье, запущенный и давным-давно заброшенный, наглухо закрытый.
Он же не мог просто исчезнуть? Студентка дёрнула ворота, но они даже на миллиметр не шелохнулись. Тяжёлые, старые… пустые. Он стоял прямо вот тут, перед входом, и у него было слишком мало времени, чтобы убежать к домам, или пройти дальше в сквер вдоль улицы, или хотя бы перейти дорогу.
Ржавые прутья ворот, перед лестницей под землю, ссохлись и срослись с асфальтом. Можно подумать, что это вход в бункер, но деревянный заборчик вокруг арки и зарослей, покосившийся и почти уже сгнивший, вместе с деревянной неразборчивой вывеской над входом, говорил о баре или клубе. Это место застыло в стройке прошлого, по каким-то причинам, как, частично, застыл и весь мир города, по причинам вполне известным.
Сколько здесь ходят трамваи, мимо этих ворот, по улице, сколько ездила тут и гуляла студентка, столько этот вход был заброшен и закрыт, сливаясь своей серостью с городом. Много таких мест, которые перестаёшь замечать: скучных, пустых, закрытых, неинтересных, но явно с какой-то историей.
Чувства к человечку могут пробудить и оживить интерес даже к самым пустым и заброшенным местам.
Может он пролез сквозь? Или где-то сбоку? Или сверху? Она осмотрелась и не нашла ничего. Тут нет дырки, нет никакого лаза. Старые ворота стоят прочно и надёжно. Мальчишки видели, как она пытается открыть вход и спуститься, видели и хихикали над ней. Они знали точно — туда не влезть — двести раз пробовали, по дороге из школы домой.
Теперь она их заметила. Теперь, когда она сама так сильно выпирала для них на улице, дёргая ворота, не известно для чего пытаясь пробраться в «подземелье». Мальчишки решили, что она пьяна, специально проходя максимально близко, чтобы посмеяться и поглазеть. Трезвая. Девушка спокойно отошла от ворот, вспомнила, что пришла с той стороны и направилась к переходу через дорогу. Пора домой, но нужно подождать, пока пройдёт, преграждая путь, зелёных грузовиков с табличкой «люди»
Колонна
Господи, всё возможно, тебе ли не знать — думала ворона на ночь, отходя ко сну, в своей общей комнате общежития, закутавшись с головой в одеяло.
Понурая общага привела себя в порядок. Утренний туман увлажнил и насытил её старое лицо. Ветер сдул с подоконников листья и приободрил её величество историческое наследие. Теперь она готова встретить солнце грудью и гроздьями студентов, нависающих у неё под сердцем, чтобы они снова высыпались в город и дали ей спокойно подышать, в тишине освободившихся помещений, проветривая их.
Общага улыбалась и щурилась стёклами на проспект от прикоснувшихся к ней солнечных лучей. Варна выкатилась восвояси.
Одна из первых ступила она на геометрически правильный узор из прямоугольной плитки тротуара. Не для того, чтобы далеко и долго добираться на учёбу. Для того, чтобы успеть проснуться, делая большой круг, наполняясь и насыщаясь, вокруг и около своей будущей профессии, чтобы были силы и настроение высидеть и перетерпеть сегодняшние пары.
На крыльце у главного входа в корпус бодрились и веселились только большие кленовые листья. Жёлтые и коричневые, красных на этом крыльце не водилось. Студенты же ползли медленно и монотонно, выражая своими походками всю тяжесть и постность гранита науки, кусочек которого им предстоит отгрызть или хотя бы лизнуть поутру.
Гладкие, чистые гранитные ступени крыльца, отполированные тысячами и тысячами ног идущих в будущее, не были согласны с настроением студентов и с их молчанием, таким громким, в шуме всего происходящего, и тянущим в прошлое. Ступени блестели, и заигрывали с листвой, шелестя и шоркая, добавляя звуков и живости дня просунувшемуся студенческому городку.
Сорока, конечно, та ещё птица. «Чирикая» свою сорочью песню она уселась на голую чёрную ветку, влажную и скользкую, балансируя хвостом и цепляясь лапами крючками. И чего уселась, чего именно тут? Варна замедлила шаг и насторожилась. Птица на неё внимания не обращала и Варна подумала, что она хитрит и придуривается, чтобы напасть незаметно, но сорока на неё даже не взглянула.
И что она там увидела? Варна смотрела то на большую белую колонну, одну из ряда над крыльцом, то на птицу. Мимо проходили студенты, с ними проходили возможности дружить и общаться, но жизнь, проходя мимо, приостановилась и осталась рядом с Варной. Девушка пошла прямиком к белой колонне, взглянуть, может за ней действительно что-то есть. И колонна её не разочаровала.
— Ой, привет!
Он ничего не ответил, так и стоял спиной к столбу, опустив голову и глядя себе под ноги.
— А я вчера тебя видела. На меня там сорока напала ещё, а ты делся куда-то, у ворот… — она говорила и говорила, говорила и говорила. Он посмотрел на неё, совершенно не придавая значения словам, и увидел искреннюю неприкрытую радость.
Лицо Варны стало тёплым и подрумянилось.
— Тебе чего? — спросил он, и ей это показалось слишком грубо, она ожидала чего-то другого. Запнулась, оборвалась и замолчала, — Чего тебе? — повторил пальмочка и на этот раз уже действительно грубо.
Нарисованный ей у себя в голове образ совершенно не клеился к этому плоскому и мрачному человеку. Но в его глазах она увидела грусть. Грусть и усталость.
— Здарова! — к парню подошли приятели, хлопнуть по рукам, — Ты чё с вороной замутил?
— Смешно, — ответил он пожимая, хлопая, и тыкая кулаками, приветствуя кого как, — смотри, прям смеюсь: ха - ха - ха.
Парень повозился с друзьями и снова обратился к Варне. Она стушевалась и хотела уползти куда подальше от такого общения. Он сильно взял её за плечи, прижался к её щеке и прошептал на ухо:
— Ничего ты не видела, ясно? Не суйся куда не надо.
По воздуху проплыла сорока, издавая своё фирменное цвиканье и крыканье. Пальмочка отступил и ушёл прочь, с компанией своих друзей. Мир рухнул. Казалось, остаток дня и даже вся оставшаяся жизнь утрачена в обиде, несправедливости и разочаровании.
Пары прошли мимо, прошёл день, а за ним ещё.
Варна слилась с общим потоком и даже стала общительнее, стала пряталась от своих чувств. И всё бы ничего, но он больше не попадался ей на глаза. Так, если бы он был на виду, как всегда, всё сошло бы на нет, но он пропал, совершенно пропал. Его больше не было и в сети, и на парах, и на улице.
Оставшаяся тогда у колонны рядом с ней жизнь вновь стала ощутима.
Лестница
А его нигде так и нет — на парах не появляется, ничего не постит, никто не видел его. Неделя прошла. Что может манить ворону сильнее отсутствия и молчания? Разве что спина, его исчезающая спина за углом, знакомая и понятная, но такая загадочная. Во сне, не наяву.
Первый сон с «пальмой», с его спиной, кажущийся таким важным, обязательным, и меняющим всю жизнь своим содержанием, она позабыла сразу утром. Позабыла, как карту потеряла. Вот только что узнала своё будущее, заглянула куда-то в тайный запретный просвет, и позабыла.
Следующий сон остался с ней навсегда и Варна уже не могла чувствовать себя прежней. Во сне из неё текла кровь по каким-то амулетам и деревянным фигурам, текла и питала их. Варна чувствовала принадлежность к огромному, тайному, нижнему.
Теперь она ходила бледная и холодная, со странной тягой к чему-то в этом городе, полная тоски. Всё знакомое казалось бессмысленно и пусто, пока она не увидела в третьем сне те самые ворота, в её собственной крови. Увидела и опять всё поняла — это было новое понимание. То, прошлое откровение, что она позабыла сразу после сна, несло с собой спокойствие и безопасность, несло успокоение её душе, а это, новое, просто инструкция.
Все чувства её онемели, ум отказался работать. Вечером того же дня она отправилась к заброшенному местечку, так явно и видно стоящему в городе, что на него никто не обращал внимания. Как, впрочем, и на саму ворону. Решётка над лестницей выглядела всё так же прочно и неприступно. Варна отцепила булавку от воротника и проколола себе палец: кровь совершенно не хотела появляться. Тогда она разогрела руки, растирая их и смягчая кожу своим тёплым дыханием, и выдавила капельку из своего большого пальца.
Прохожие, весьма многочисленные, даже не успели ничего заметить и осознать. Совсем рядом с ней никого не было, а те кто всё же её видел не придали значения, не рассмотрели, не смогли уложить у себя в голове, и просто шли своей дорогой дальше. Она взялась рукой за ворота и прижала палец к железу. Мир дрогнул и потемнел. Она качнулась, медленно, в густом и плотном воздухе и соскользнула под землю. Асфальт над ней сверстался и всё осталось нерушимо, а она была уже под землёй, на четвереньках, на каменном полу.
Пока колени ныли от удара а глаза привыкали к темноте, не кромешной но всё-таки, руки нащупали крупные и плоские булыжники, аккуратно уложенные на полу. Чисто и сухо, никакого песка, грязи и паутины тут нет. Ощущение ухоженного и даже уютного места. Когда глаза привыкли, Варна присмотрелась и наконец поняла, что попала в подземелье. Стало по-настоящему страшно.
Кричать она не решилась — мало ли кто её тут услышит.
Она выпрямилась, потрогала себя за лицо, за голову, осмотрелась. Вроде всё в порядке. Рядом никого нет. Казалась, что соскальзывала она не долго, но потолки тут высокие. Откуда свет? Нет лампочек, нет огня, ничего не светится и не отражает. Густое сумеречье, как будто сам воздух несёт в себе свет и жизнь, и от этого всё немного мультяшное, но совсем не весёлое. Мрачное, спокойное, какое-то фундаментальное подземелье, явно с историей и скорее всего нехорошей.
Вот так он сюда и попал: плата кровью за проход в подземелье. Вот так он и исчез, провалился, как она сегодня. Но на следующий день Варна видела его, и не только видела, даже говорила с ним. Куда он пропал теперь? Он сейчас тут, в этом подземелье? И что теперь делать?
Только не оборачиваться. Она не знала, где и как искать «пальму», но чувствовала, что назад лучше не смотреть. Да там и нет, наверное, совсем ничего. Стена, или вроде того. Но очень страшно смотреть.
Надо идти, раз такое дело. Идти вперёд. Тем более, что выхода пока не видно. Вообще, мало что видно. Может быть выход за ней? На мгновение она засомневалась и на сантиметр повернула голову в сторону, даже не назад — в сторону, и тут же всё стало темнеть и дрожать, как там, на верху. Стало ясно, что если она «провалиться» ещё раз, то… лучше не смотреть. Точно. Она взяла себя в руки, буквально ухватила себе за локти прижимая руки к животу, в надежде немного унять дрожь внутреннюю, и сделала шаг. Откуда это? Оказывается, она всегда была смелая.
Ещё один шаг. Ещё один шаг, а за ним ещё и она увидела тёмный просвет перед собой, в полметра шириной. Просто дыра, яма, пропасть в темноту, а за ней продолжается каменный пол и стены с потолком, но всё чуть ниже. Как будто всё подземелье, весь этот коридор, разрезали и оттянули немного вперёд и вниз, а вокруг него темнота. Перешагнуть? Нужно прыгнуть дальше. И это удалось, совсем не сложно, но от собственного страха она сделала это неловко, неуклюже, и на всякий случай специально упала опять на четвереньки, чтобы схватится руками за камни, покрепче. Так и сидела. Сидела, не понимая что происходит, что за кошмар и как такое вообще возможно. Но когда ты уже здесь — делать нечего, нужно идти дальше.
Варна отвлеклась на свою собственную смелость, так походившую на безрассудство, и обернулась назад, упустив, как её любопытство взяло верх над инстинктом самосохранения. Обернулась и увидела тьму, сплошную непроглядную тьму — ничего такого, но она отчётлива поняла, что эта тьма увидела её, увидела как она смотрит. Позади уже небыло никакого коридора, никакого подземелья, только темнота. Успокаивающая, холодная, пустая.
Ничего не произошло. Варна даже приободрилась и пошла на своих прямых дрожащих ногах, но с первыми же шагами почувствовала, прямо за спиной, чьё-то присутствие. Вот теперь точно оборачиваться нельзя. Подобное видит подобное, и тьма видит темноту внутри — она увидела её страхи.
— Выпрями спину! Опять ссутулилось, ну сколько можно! — отчётливо услышала она строгий голос матери за спиной и замерла.
Самый сильный страх — это страх знакомый, тот, который уже врос в тебя, понятный, привычный, когда кажется, что ничего сделать нельзя. Страх страхом погоняет и Варна, холодная, почти закостенелым своим телом и умом, стала двигаться дальше — ну это же не мать, это же не она!
Только не оборачиваться больше. Только больше не оборачиваться.
— Куда ты бежишь? А ну повернись и посмотри мне в глаза, неблагодарная!
Что-то дёрнулось внутри, то самое, знакомое. Варна не повернулась, она продолжила идти, просто на лице появились слёзы. Следующий разрыв она перепрыгнула смелее и, уже привычно, упала на четвереньки зажмуривая глаза, чтобы случайно не посмотреть назад. «Матери» рядом не было, но было что-то другое.
— Ты посмотри, зубрила!
— Да, да! Зубрила!
— Посмотри, она в старой одежде!
— Да, да, смотрите, какая она уродливая! Смотрите!
— Как она вообще живёт?
— Ей тут не место!
— Держите её…
Варна бежала к следующему разрыву, казалось, возмущённые корни волос тоже начали чувствовать и похолодели, может даже поседели, под этим «социальным» давлением. Перепрыгивая следующий разрыв, и оставляя очередные страхи на предыдущей ступени, она увидела далеко внизу
Дверь
Коридоры становились короче, до тех пор, пока не превратились в полоски, шириною в те самые полметра, как и пропасти в темноту. Не было уже ни стен ни потолка, перед самой дверью. Не было уже и прежней студентки. К двери добралась измученная страхами, полуживая но свободная девушка, не зная саму себя. Теперь, самое важное и сложное — шагнуть в неизвестность.
Отказаться от всех претензий на будущее, которое логично складывалось из прошлого, отказаться и выбрать настоящее, ведь только из настоящего, пусть полного ужасов, можно шагнуть вперёд.
А дверь-то как открывается? Ну конечно, обычная деревянная дверь. Массивная, потемневшая, с большой металлической ручкой, рыжеватой, бронзоватой, и тёмной замочной скважиной. Варна решила заглянуть, прежде чем пытаться открыть дверь. Она наклонилась, прикрыла правый глаз и заглянула в замочную скважину.
Что-то рассмотреть, увидеть на той стороне за дверью, Варна не успела. Лишь приблизилась она лицом и своим левым глазам к скважине, как её тут же что-то кольнуло. Неприятно. Сквозь глаз, через гортань, к основанию шеи и позвоночнику она почувствовала натяжение. Глаз, как и череп вокруг него, стал нагреваться — она чувствовала это руками, прикрывая, пытаясь удержать… хоть что-то сделать…
В замочную скважину сквозь её руки и пальцы утекла какая-то её часть, горячая, красноватой струёй воздуха. Стало легче, но стало пусто в то же время, как будто в ней освободилось место, от неё самой.
Варна не видела, но один её глаз потерял цвет и стал серым, а лицо заострилось. Вероятно, она даже сбросила вес, наряду со всем остальным, что потеряла и оставила в это коридоре, перед дверью.
Входя, она уже никого не искала, не пыталась догнать и убежать от чего-то. Входя, она уже была готова.